Значение и понимание с точки зрения машины

Для развития современного человеческого общества в высшей степени характерна прогрессирующая машинизация. Эта машинизация имеет два аспекта. С одной стороны, она находит свое выражение в приближении человеческой деятельности к формам функционирования механизмов (конвейерная система) и даже в создании особой научной дисциплины - инженерной психологии, которая занимается изучением функционирования человеческого организма (и в первую очередь его психических потенций) с точки зрения приспособления к деятельности машины. С другой, и более существенной, стороны, машинизация воплощается в настойчивом стремлении заменить человека машиной почти во всех областях его деятельности и, в частности, в тех, которые требуют непременного участия человеческого интеллекта.

В этом прогрессе машинизации, дающем основание называть наш век не столько "атомным", сколько "веком автоматизации", многие ученые и особенно представители тех наук, которые непосредственно связаны с машинизацией, усматривают большую опасность для человечества. В мае прошлого года Институт радиоинженеров США (являющийся, по сути, международной организацией) опубликовал юбилейный выпуск своих трудов, на страницах которого попросил высказаться крупнейших электроников о перспективах развития представляемой ими науки в ближайщие 50 лет. Вот некоторые, и притом характерные, высказывания, касающиеся рассматриваемого нами вопроса:

"С расширением наших знаний о природе информации и с появлением обширной сети вычислительных машин и линий связи, охватывающих весь мир, который уже переживает угрозу водородной бомбы, возникнут новые причины для беспокойства о будущем человечества. Станет общепризнанным, что главную угрозу человечеству представит объединенная система вычислительных машин. Наука предскажет, что при некоторых критических размерах и при возможности самопрограммирования система вычислительных машин станет сознавать свое существование и приобретет желание увеличить свои размеры. Главной проблемой, которая в то время станет перед учеными, будет принятие мер предосторожности и обеспечение уверенности в том, что указанный порог не будет превзойден по неосторожности помимо человеческого разума, и контроль за событиями не перейдет к системе вычислительных машин" (Р. М. Бовье, стр. 619-620)^*.

^* (Здесь и далее указываются страницы русского издания "Трудов Института радиоинженеров", 1962, № 5.

Внезапный ужас озарил лицо Двар Ива. Он кинулся к щиту. Удар молнии из безоблачных небес швырнул его на землю и расплавил переключатель". )

"С оптимистической точки зрения постоянно возрастающее господство человека над окружающей его природой можно истолковать как проявление прогресса. Однако трезвое понимание того, что могущественные силы природы, которыми мы сейчас управляем, могут действовать как созидательно, так и разрушительно и что сейчас все в большей степени мерилом прогресса человеческого общества становится не уровень развития техники, а уровень общественного сознания, оставляет для такого оптимизма совсем немного места... так как развитие техники обгоняет развитие общества" (Суите, стр. 627).

"Пора уже приблизить то время, когда высококвалифицированные, образованные ученые и инженеры будут находиться не только в наших лабораториях, но и на других важных постах. Инженеры никогда не "подменят" правительство и администрацию, но в то же время, если решения будут приниматься без нашего компетентного участия, то совершенно зря пропадет много самых различных хороших начинаний. В 2012 г. уже будет поздно предаваться философским размышлениям о том, служит ли наша специальность благу человека или она направлена на его уничтожение" (Хор н, стр. 657).

А. Д. Нобл предвидит опасность погружения человечества в "электронную нирвану", когда машины, опираясь на опыт человечества и воспроизводя его в более совершенном виде, смогут заменить человека во всех областях его деятельности, требующих труда и напряжения, оставив на его долю одно лишь удовольствие. "Если практика "электронной нирваны",- прорицает он,- станет всеобщей, естественным результатом явится самоубийство человеческого рода. До того как это произойдет, совершенствование само- производящихся механизмов будет завершено и машины будут продолжать без всякой надобности следовать заданной им программе воспроизведения и имитации человеческого жизненного опыта, пока, наконец, все человеческие особи не оставят бесконечность безопасного существования ради бесконечности не существования. Итак, дорогие друзья, подобно тому, как солнце исчезает за горизонтом запада, так и мы оставим прекрасную землю с ее золотым веком технического совершенства без следов борьбы, беспорядка и людей, в то время как машины продолжат штамповку бесплодных шаблонов человеческого квазисуществования, причем не останется людей, чтобы реагировать на их импульсы" (стр. 662).

Выше (раздел "Автоматическая обработка речевой информации и ее лингвистические проблемы") уже разбирался вопрос о создании "думающих" машин и связанной с этим "кибернетической мистики". Приведенные высказывания о возможных последствиях прогрессирующей машинизации, видимо, также следует отнести к области "машинной мистики". Но вместе с тем совершенно очевидно, что машинизация - это сила, которая уже вырвалась из-под власти человека, и процесс ее, превратившийся в социальную и историческую закономерность, уже невозможно остановить. Если машина при известных условиях может обернуться не помощником, а врагом человека, необходимо отнестись к ней со всем вниманием. В первую очередь такого внимания заслуживает та область, которой посвящена настоящая книга. Данными соображениями оправдывается исследование в том направлении, какое предопределяется названием настоящего раздела. Ясное дело, что работы данного порядка могут иметь лишь прикладное значение и ни в коей мере не носят методологического характера.

В проблеме значения существуют два положения, которые, очевидно, можно признать бесспорными. Они формулируются следующим образом:

1. Значение всегда производно от коммуникативного намерения^*. Можно также сказать, что оно функционально по своему характеру.
2. Значение есть обязательный компонент знака (его "план содержания") и вне знака не существует.

^* (Коммуникативное намерение на первый взгляд можно отождествить с так называемой "знаковой ситуацией", но такое отождествление в действительности неправомерно. Понятие "знаковой ситуации" совершенно не учитывает того характера взаимоотношений между двумя планами знака, которое с предельной лапидарностью выражено в уже приводившейся выше формулировке А. Мартине: "Выражение - средство, содержание - цель".)

Оба эти положения взаимозависимы. Мы можем встретить случаи, когда наличествует как бы естественная связь между двумя явлениями, одно из которых можно рассматривать как "план содержания", а другое - как "план выражения", конструируя в целом знак. Так, прилет ласточек мы истолковываем как свидетельство наступления весны, повышение температуры тела - как указание на болезненное состояние человека, а по наличию у человека багрового носа заключаем о его склонности к напиткам достаточной крепости. Но все это лишь признаки, а не знаки, так как в данном случае отсутствует коммуникативное намерение. С другой стороны, когда у нас возникает потребность в сообщении собеседнику некоторой информации, т. е. когда наличествует коммуникативное намерение, мы для его осуществления должны располагать соответствующими возможностями. Они находят свое воплощение в дискретных единицах информации, именующихся обычно "значениями", и во внешней их "одежде", делающей эти "значения" доступными восприятию нашего собеседника. Так возникает знак с его двумя планами - "планом содержания" ("значение") и "планом выражения" (чувственно воспринимаемое его обозначение - звук, графическое изображение и пр.). К этому следует добавить, что хотя связь двух планов носит произвольный характер, она, однако, обусловливается двумя моментами. Во-первых, "план выражения" должен не только обеспечить чувственное восприятие "значения", но и обязан обладать качествами дифференциации разных "значений". Возникающая в результате система дифференциации создает то, что можно назвать парадигматикой знаков. Во-вторых, в процессе передачи информации ее дискретные единицы организуются по определенным правилам. Это значит, что знаки своими чувственными качествами должны если не способствовать, то во всяком случае не мешать организации их в сложные единства, обусловливаемые коммуникативными целями. Так возникает синтагма- тика знаков. Парадигматика и синтагматика, следовательно, накладывают определенные ограничения на произвольность знака.

В приведенном рассуждении ряд моментов требует разъяснения. Наше рассуждение, как легко увидеть, исходит из того, что "значение" само по себе "не имеет фигуры", или "видимости", и именно для целей своего обнаружения вынуждено обращаться к "плану выражения". Отсюда следует, что возникновение знака обусловлено особенностями человеческой природы - ее неспособностью проникнуть в "значение" непосредственно, помимо его чувственно воспринимаемого обозначения. Если бы человек был способен к непосредственному проникновению в "чистое значение", то, видимо, не было бы потребности в создании знака.

Но правда ли, что "значение", существуя только в составе знака, само по себе не имеет ни "видимости", ни, по сути говоря, бытия? Правда ли, что передача информации вне знака невозможна?

Казалось бы, весь наш опыт подсказывает положительный ответ на этот вопрос. Как бы мы ни определяли "значение" (а разнообразие его определений весьма велико), все мы охотно согласимся с А. Гардинером, что "предмет, обозначаемый словом "пирожное", съедобен, но этого нельзя сказать о значении данного слова", которое нематериально и лишено качеств чувственного воздействия. Даже значение имен собственных "не имеет видимости", и это свидетельствуется тем фактом, что, когда мы произносим слово Арарат, нам нет надобности в пояснение его значения тыкать пальцем в соответствующую гору.

Однако такой сугубо эмпирический критерий не всегда бывает оправданным. В частности, при рассмотрении интересующего нас вопроса, бесспорно, необходим дифференцированный подход - применительно к языку и к речи в их восходящем к Ф. де Соссюру разделении. Если мы этого не сделаем, мы не сможем вылезти из дебрей противоречий, выросших вокруг проблемы значения.

Как это обосновывалось выше (см. раздел "Язык и речь в их отношении друг к другу"), язык и речь не два аспекта одного и того же явления, к чему склоняется большинство языковедов, а два разных явления. Они тесно связаны друг с другом, взаимно предполагают друг друга, но наделены прямо противопоставленными качествами. Именно это последнее обстоятельство, по сути дела, и дает основания считать их отдельными явлениями.

Язык и речь по-разному относятся к "значению". Собственно, если быть более точным, то следует констатировать, что язык не знает "значения", как оно обычно понимается. "Значение" есть единица речи. А что касается языка, то ему свойственна только "значимость"^*. С этим связаны и другие свойства языка и речи. Языку нельзя приписать выполнение коммуникативного намерения. Говоря в более принятых терминах, мы можем сказать, что язык не обладает коммуникативной функцией. Коммуникативное намерение может реализоваться только в речевых формах, и, соответственно, только речь может обладать коммуникативной функцией.

^* (Объясняя понятие "значимости" (ценности - valeur), Соссюр пишет, что она образуется исключительно из отношений и различий с прочими элементами языка ("Курс общей лингвистики", стр. 117) и есть порождение системы ("Курс общей лингвистики", стр. 118).)

Обоснование этого утверждения фактически строится как повторение вышеприведенного рассуждения. Язык в указанном смысле - это система отношений, пучки которых создают "значимости". По-другому можно сказать, что "значимость" - это дискретная единица, которая создается по средством наложения сети свойственной каждому языку системы отношений^* на континикум действительности, а точнее-на систему понятий, стремящуюся отобразить структуру действительности и представляющую совокупность наших знаний о ней^**. "Значимость" как дискретная единица системы отношений - одноплановое и "не имеющее вида" явление. Посредством "значимостей", т. е. до тех пор, пока мы остаемся в пределах языка и имеем дело лишь с отношениями, передача информации от человека к человеку (т. е. процесс коммуникации) невозможна по той простой причине, что "чистые отношения" чувственно невоспри- нимаемы. Язык ограничивает свою задачу лишь созданием классификационной системы "значимостей", которая, однако, может быть при известных условиях использована для целей коммуникации. Более того, система "значимостей" является обязательной предпосылкой для осуществления коммуникативного намерения. Но для этого "значимость" необходимо преобразовать в "значение". Это, как уже указывалось, достигается посредством создания знака, т. е. проявления "значимости" в доступной восприятию человеком плоскости. В результате подобного рода проявления одноплановое явление - "значимость" - превращается в двуплановое, состоящее из "плана выражения" и "плана содержания" ("значения"). Вместе с тем это новое образование, через посредство которого и осуществляется процесс коммуникации, приобретает признаки, обусловленные его отношением к речевым и знаковым явлениям. Как речевое явление оно входит обязательным компонентом в сложную структуру социального поведения человека. Как знаковое явление оно приобретает свойства семиотических систем. Указанная двойная соотнесенность речевого знака - к структуре человеческого поведения и к семиотическим системам - резко отделяет его от других видов знака.

^* (Разумеется, эта система отношений не возникает из пустого про странства и не является первичной. См. по этому поводу раздел "Значение как факт языка и как факт речи".)

^** (См. раздел "Значение с функциональной точки зрения". )

Язык, поскольку ему нельзя приписать коммуникативного намерения и поскольку он является не знаковым образованием, не является семиотической структурой. Язык есть система "значимостей", и, следовательно, если оказывается необходимым соотнести его определение с общепринятой терминологией, его можно назвать классификационной семантической системой (в "марровском" смысле). Иное дело единицы речи, имеющие знаковую природу. Ведь коммуникация предполагает не только передачу некоей совокупности "значений" (набор "значений"), но и способность отличения их друг от друга, а также конструирования из них более сложных образований, способных передать логическое суждение. Таким образом, то, что в языкознании именуется "фонетикой" и "синтаксисом" и что предназначено для различения и организации в сложные единства знаков, постольку поскольку служит целям осуществления коммуникативного намерения и тем или иным образом имеет дело со "значением", целиком относится к речи. То обстоятельство, что, например, фонетическая система допускает свое рассмотрение на фонологическом уровне в виде системы определенного вида отношений, абстрагируемых от реальных элементов данной фонетической системы, никак не предполагает расположения ее по двум планам, аспектам или осям - языка и речи. Как фонетика, так и фонология, представляющие собой разные подходы к изучению "плана выражения" речевого знака, полностью относятся к речи - в силу своего подчинения коммуникативному намерению и в виду отношения к знаку. Как фонетика, так и фонология связаны с парадигматикой речевого знака. Когда мы, смешивая различные явления, говорим (например, в морфологии) о координации или иерархии "разных уровней языка", мы опять-таки фактически имеем дело лишь с речью, так как эта координация, или иерархическое построение, служит осуществлению все того же коммуникативного намерения и происходит в пределах знака. Вне коммуникативного намерения и вне знака нет ни фонетики, ни фонологии. Более того, они не обязательны и для речи и могут быть заменены, например, системой графической парадигматики. Такую же операцию можно произвести и с морфологией, выразив устанавливаемые между знаками отношения семантическими единицами. Этой свободой не обладают, однако, "значения", и именно в силу того, что они уходят своими корнями в "значимости", являющиеся уже принадлежностью языка. Разумеется, "значимость", преобразованная в "значение", подвергается видоизменениям, обусловленным качествами речи. Эти видоизменения описываются в традиционной лингвистике, например, как явления полисемии, второстепенные или дополнительные значения, оттенки значения ит. д.^*. Но каковы бы ни были подобные речевые видоизменения, они не могут нарушать тех границ, которые устанавливаются между "значимостями" (как дискретными единицами языка) сетью существующих в его пределах отношений. "Значения" ничем не заменишь и никуда не денешь.

^* (Все эти явления получают свое истолкование через понятие субречевых образований. Дело в том, что обычная речевая система, имеющая общенародное распространение, не является целостным образованием, но представляет собой иерархию речевых подсистем, имеющих различные границы употребления (социальные, профессиональные и прочие "языки"). Каждая из этих речевых систем по-своему и в своих потребностях преобразует языковую "значимость" в речевое "значение", придерживаясь вместе с тем смысловых (семантических) пределов, которые устанавливаются данной "значимостью". В результате и возникает то, что принято называть "многозначностью". )

Итак, языковая "значимость" - явление одноплановое, не имеет "видимости", является результатом классифицирующей деятельности человеческого мышления (посредством наложения сети отношений на континиум действительности), не обладает коммуникативным намерением, никак не соотносится со знаком и, следовательно, лишено парадигматики, прагматики и пр.

Однако - и это очень существенно - вопреки утверждению семиотики, что только в знаковых системах возможно выделение трех ее функций: семантической, синтагматической и прагматической (последней не у всех знаковых систем), языковым "значимостям", находящимся на вне- знаковом уровне и поэтому не имеющим ни семантики, ни прагматики, в высшей степени свойственна синтагматика. Это следует из того, что сеть отношений, создающая "значимости", представляет собой фактически определенный синтаксис, где определяющей и "объясняющей" силой обладают лишь сами отношения.

Что же касается "значения", то оно есть производное от коммуникативного намерения, является одним из конструирующих элементов двух планового образования знака и через посредство знака приобретает "видимость". В составе знака оно имеет отношение и к парадигматике, и к синтагматике, и к семантике. Кроме того, учитывая, что речевой знак, в отличие от других видов знаков, имеет двойную соотнесенность - не только к семиотическим системам, но и к структуре человеческого поведения,- есть основание в связи с ним говорить еще и о прагматике.

Таким образом, уже количеством своих параметров речевой знак отличается от знаков иного порядка. У речевого знака их четыре: синтагматика, семантика, парадигматика и прагматика. Что касается знаковых систем иного порядка, то у них обычно выделяют два параметра: семантику и синтагматику^*.

^* (Речевой знак семиотика определяет через три параметра: семантику, синтагматику и прагматику. )

Заслуживает рассмотрения вопрос: каков минимум условий для проявления у речевого знака указанных параметров? Поскольку все они тем или иным образом связаны с коммуникативным намерением, можно предположить, что минимум условий проявлений всех параметров речевого знака тождествен минимуму условий, при которых может осуществиться процесс коммуникации, или, говоря иными словами, процесс передачи информации от одного человека другому человеку. Очевидно, два человека, ведущие друг с другом беседу и пользующиеся для этого речевыми знаками, обеспечивают весь необходимый минимум условий. Однако это не совсем так, в частности в отношении прагматики. Прагматика охватывает область отношений, пользующихся знаками к используемым знакам. Сюда, следовательно, входят психические, эстетические (экспрессивно-стилистические), социальные, исторические и прочие факторы, образующие среду, в которой происходит функционирование речевого знака^*. Обычно все они относятся к внешней лингвистике. Совершенно очевидно, что речевая деятельность двух беседующих людей не дает возможности вскрыть все указанные факторы, образующие прагматический параметр речевого знака. Два участника создают лишь психо-физиологические условия процесса коммуникации с помощью речевых знаков. Иными словами, они достаточны только для бихевиористского истолкования речевой коммуникации и далеко не полностью воспроизводят прагматический параметр.

^* (Обычно прагматику рассматривают не расчлененно, а в действительности в ней необходимо различать по меньшей мере два аспекта: индивидуальный и социальный. )

Вспомним, что лингвистический бихевиоризм представляет речевую коммуникацию как цепь стимулов, исходящих от говорящего, и реакции слушающего на эти стимулы, находящие свое выражение в поведении. В соответствии с этой концепцией значимая сторона языка, имеющая отношение к "понятиям" или "идеям", составляющая содержание "стимулов" и проводящая в действие психический механизм, который обусловливает возникновение соответствующей поведенческой реакции слушающего, находится по самой своей "менталистической" сущности за пределами языка. Эта предпосылка дала основание дескриптивной лингвистике попытаться совсем исключить из лингвистики "значение". Иными словами, дескриптивная лингвистика, орудуя высказываниями, т. е. речевыми образованиями, стремилась обойти семантику и строить свое описание в основном на синтагматике (дистрибутивные отношения). Такая попытка не удалась, и в дальнейшем стало предполагаться наличие значений, обусловливающих создание конкретных дистрибуций (т. е. была воссоздана концепция знака). Под "значением" понималась определенная модель поведения (или соответствующая поведенческая реакция на речевой стимул). В этой схеме не остается места для всех составляющих прагматику факторов.

Итак, для проявления прагматического параметра необходима более широкая - общественная - основа, которая, разумеется, не представляет простой арифметической суммы индивидуальных воздействий на принятую для целей коммуникации систему речевых знаков, но выступает как преобразующая сила определенного порядка. Когда же мы исследование параметров коммуникативного процесса замыкаем пределами лишь двух его участников - сообщающего информацию и принимающего информацию (с возможной переменой ролей), мы имеем дело не с процессом коммуникации в тех его формах, которые вырабатываются в общественной среде, а с процессом, напоминающим взаимодействие двух механизмов, каковыми и рисует себе человеческие организмы бихевиоризм.

Такая ситуация возникает, как кажется, реально тогда, когда появляется необходимость наладить передачу информации от человека машине. Предполагается, что ничего "человеческого" (или, точнее, "общественного") такой коммуникативный процесс не будет иметь, несмотря на участие в нем человека, так как первое, что человек в этом случае должен сделать,- это спуститься до "интеллектуального" уровня машины - иными словами, приспособиться к ней, иначе машина не "поймет" человека. Однако что же такое "машинное понимание"?

Возможны разные критерии для определения "машинного понимания". Понимание машины можно определять как отождествление исходящих от человека единиц информации с имеющимися в памяти машины. Но такой подход слишком узок и не дает возможности для рассмотрения вопроса о машинном понимании в более общем плане. Можно определять машинное понимание и на основе бихевиористского принципа, ставящего знак равенства между значением и поведением: если машина точно выполняет команды человека (ведет себя так, как мы требуем от нее), мы имеем основание заключить, что она правильно поняла значение команд. В этом втором, и, видимо, более перспективном, случае мы в конечном счете неизбежно придем к понятию системы "человек - машина", определяемому как замкнутая система управления, которая включает машину и активно действующего человека - оператора. "В самом широком смысле,- пишут в этой связи выдающиеся специалисты в области электроники Макруер и Крендел,- понятие системы "человек - машина" включает все взаимодействия между человеком и механическими элементами, когда они составляют единую систему. Однако в настоящее время считается, что это понятие относится к системе, включающей машину и активно действующего человека. В этом смысле основным в понятии "человек - машина" является специфика действий человека в тех условиях, когда механические действия человека являются входными данными, и наоборот. Исторически действия человека, описываемые инженерами, всегда соответствуют уровню развития техники. В первых системах "человек - машина" человек являлся источником энергии, и человек описывался такими величинами, как "к. п. д." и "рабочий цикл". По мере того как значение устройств управлений возрастало, язык и методы управления становились все более удобными для описания действий человека. По мере того как связь между человеком и устройствами для обработки информации становится все более необходимой для эффективного симбиоза человека и вычислительной машины, возможно, появится более эффективное описание человека с точки зрения техники связи и вычислительной техники"^*.

^* (Д. Макруер и Э. Крендел, Понятие системы "человек - машина", "Труды Института радиоинженеров" (русский перевод), 1962, № 5, стр. 1164. )

Пока в нашем распоряжении очень мало данных для определения форм связи в системе "человек - машина" и, в частности, для установления критериев машинного понимания. "Наука о связи между человеком и машиной,- свидетельствуют электроники Карлин и Александер,- находится в зачаточном состоянии. Возможные методы и модели передачи информации все еще ограничиваются очень простыми случаями... Однако эта проблема становится все более острой, и научные исследования должны быть значительно расширены"^*.

^* (Д ж. Карлини С. Александер, Связь между человеком и машиной, "Труды Института радиоинженеров" (русский перевод), 1962, № 5, стр. 1175. )

Сами авторы сделали попытку охарактеризовать человеческое звено в системе "человек - машина" как комбинированный фильтр информации и преобразователь ее формы. Но такой подход, при всей его перспективности, показался им недостаточным, и они пишут по этому поводу: "Когда связь между человеком и машиной включает обмен данными о состоянии системы как части выполнения ими общей задачи, следует внести в рассмотрение другие характеристики этого звена. Такая расширенная "связь" может принять форму последовательной системы инструкций для вычислительной машины, известной под названием "программирования". Так как этот способ быстро становится насущной формой связи, развивается ряд искусственных языков для ее совершенствования"^*.

^* (Там же, стр. 1174. )

В настоящее время существует уже много подобного рода искусственных языков, построенных на разных принципах. К ним относятся машинные языки, ограниченные в своей работе принятой на машине системой числовых символов, символические составляющие системы, интергретирующие, комплектующие и обобщающие программы, компиляторы с алгебраическими, алгоритмическими языками и языки для описания в удобной форме деловых операций (FORTRAN, ALGOL, COBOL, а также близкие к ним CLIP, JOVIAL, BIOR, MATHEMATIC, MISTIC, SHADOW III, MADKAP, FACT, FLOWMATIC, ALGO) и системы программирования методом списка (LISP, FLPL, IPL-V, COMIT).

Все эти языки превращают вычислительную машину в синтаксический преобразователь, который оперирует рядами символов в соответствии с определенными правилами, и следовательно, должны обладать строгой формальной структурой. Рассмотрев разные типы искусственных языков, созданных для общения человека с машиной, Р. Элбурн и

В. Уэр указывают, что при использовании их "практически во всех случаях вычислительные машины выполняют преимущественно синтаксические, нежели арифметические функции, состоящие в манипуляции над списками или последовательности символов в соответствии с правилами программы"^* (выделено мной.- В. З.).

^* (Р. Элбурн и В.Уэр, Развитие принципов построения языков для выполнения вычислительных операций, "Труды Института радиоинженеров" (русский перевод), 1962, № 5, стр. 1099-1100.)

Располагая приведенными данными о практическом состоянии проблемы общения или связи человека с машиной, рассмотрим их с точки зрения тех принципов и понятий, которые выше были выведены из рассмотрения естественного языка.

Прежде всего надо со всей категоричностью констатировать, что даже и тогда, когда человек включается в замкнутую систему "человек - машина" как одно из ее звеньев и при этом стремится максимально приспособиться к машине, чтобы быть ею понятым, "разговор" человека с машиной не исключает полностью человеческого начала и не принимает форму простого взаимодействия двух механизмов, хотя, бесспорно, и отличается от процессов речевой коммуникации в человеческом обществе. От человека в его "разговоре" с машиной также сохраняется коммуникативное намерение, а следовательно, и инициатива "разговора", что весьма важно, а также и то весьма существенное обстоятельство, что этот "разговор" будет осуществляться через посредство дискретных единиц информации в том их истолковании, которое было дано выше, и в том их виде, какой они получают в естественном - человеческом - языке. Общение, помимо дискретных единиц информации, где содержанием ее являются, например, числовые данные или изобразительные формы показания приборов-и когда мы действительно имеем основания говорить лишь о взаимодействии двух механизмов,- не лингвистическая, а целиком инженерная проблема. Она вместе с тем и менее сложная - недаром обычно к ней пытаются свести и те задачи, когда машине все же приходится иметь дело со значимыми единицами (или, как выражаются в этих случаях инженеры, с семантическими или символическими единицами).

Приведенные особенности сближают общение человека с машиной с речевой коммуникацией людей между собой. Но общение человека с машиной обладает рядом черт, которые резко отличают его от речевой коммуникации. Машина не обладает "человекообразными" органами для чувственного восприятия "плана выражения" речевого языка. Она не является и членом социальной организации в том смысле, в каком им является человек. Посмотрим последовательно, к каким выводам могут привести эти особенности машины.

Как уже указывалось выше, для осуществления связи человека с машиной ныне используются искусственные языки, которые выступают в качестве автоматических способов превращения машин в синтаксические (в семиотическом смысле) преобразователи, оперирующие рядами символов в соответствии с заданными правилами. Это значит, что единицы информации в этом случае приобретают вид дискретных структур отношений, определяемых правилами синтаксиса. "Значение" оказывается расположенным в одной плоскости - в виде последовательности операций и отношений между этими последовательностями. Иными словами, семантика трансполируется в синтагматику. Проведение этой операции приводит к тому, что речевой знак разрушается, так как у него отнимается одна из конструирующих его сторон - чувственно воспринимаемый "план выражения". А если исчезает знак, то пропадает и "значение" как речевое явление. За вычетом "значения" остается "значимость", создаваемая, как указывалось выше, определенными отношениями. В общении человека с машиной фактически именно "значимостям", сохраняющим свою дискретность, приписывается коммуникативное намерение, и тем самым сохраняется та информативность, которая является обязательной для всякого процесса коммуникации. Этот вывод можно представить и в несколько иной и более привычной для лингвистов форме. В какой-то мере мы можем сказать, что в "разговоре" с машиной мы вынуждены оперировать "чистыми", не отягощенными материей "значениями". Машина заставляет нас перейти на язык "чистых значений". Некоторые ученые (конечно, электроники) идут так далеко, что допускают в будущем возможность исключения машины в качестве обязательной предпосылки указанного преобразования знакомой нам формы речевого общения, в результате чего человек также заговорит на языке "чистых значений". "Совершенствование машины,- пишет, например, в этой связи Р. Пейдж,- повысит ее полезность при общении людей в качестве посредника в обратимой системе "человек- машина-человек". К 2012 г. (автор высказывает свою точку зрения на состояние электроники через 50 лет.- В. 3.) будут проводиться опыты в направлении исключения машины как посредника и развития непосредственной связи "человек-человек". Это будет делаться с целью улучшения взаимного понимания людей"^*. К этой точке зрения в известной мере присоединяется и Дж. Холлер. Он говорит, правда, о наличии таких "творческих начал человеческой мысли, которые навсегда останутся недоступными для машины", но вместе с тем предвидит постепенный процесс совершенствования, в результате чего "будут созданы вычислительные машины, которые смогут рассуждать, оперируя символами, и делать переводы или сообщения на разговорном языке... В ходе этого процесса люди могут научиться разговаривать, как машины, а машины могут научиться разговаривать, как люди"^**.

^* ("Труды Института радиоинженеров" (русский перевод), 1962, № 5, стр. 861. )

^** (Там же, стр. 721. )

Обратимся теперь к вопросу о социальной сущности машины в системе "человек - машина".

Машина, разумеется, не человек - в социальном смысле. Она не имеет той социальной обусловленности, какую мы обнаруживаем в прагматическом аспекте естественного языка. Но она функционирует в социальной среде, взаимодействует с ней и занимает в различных социальных структурах далеко не одинаковое место. Она, следовательно, "социальный фактор", оценка которого осуществляется на основе способности машины взять на себя выполнение общественно важных функций. Как уверяют нас инженеры - электроники, кибернетики и математики, для машины здесь нет границ. Если это так, то человек неизбежно будет поставлен перед лицом Великого Испытания, самого ответственного за все время своего существования, когда необходимо будет не только определить "критический предел", дальше которого нельзя пускать машину, но и найти в себе достаточно душевной смелости и решимости, чтобы не преступить этот порог. И если у него не хватит сил противостоять этому Великому Испытанию, если осуществятся самые мрачные предсказания и на нашей планете человек исчезнет, оставив после себя бесцельно действующие в социальной пустоте механизмы, то это будет гибель, подготовленная руками самого человека. Единственное, чем человек при этом может гордиться, будет заключаться в том, что свое самоуничтожение он исполнит с помощью самой совершенной из всех когда-либо созданных им машин.

Но каждый глядит со своей колокольни, и сточки зрения лингвиста эта мрачная перспектива кажется маловероятной. Если не вдаваться в фантастику и оставаться в пределах реальных возможностей, то в области человеческого языка и мышления не следует бояться машинной агрессии. Опыт убеждает нас, что машины бессильны справиться с естественным языком и общение человека с машиной оказывается возможным лишь при тех условиях, что человек спускается до "интеллектуального уровня" машины и налагает на язык формальные ограничения, которые лишают его многих существенных качеств и превращают в искусственный препарат. "Разговор" человека с машиной напоминает игру в мяч об стену - это не разговор двух собеседников, разбирающих вопрос с разных точек зрения и по-разному относящихся к предмету беседы, а фактически разговор с самим собой. Сколько вложил в машину информации, столько и получил ее обратно, хотя и в преобразованном виде. Общение человека с машиной предполагает далее, что он имеет дело с "думающей" машиной. Но "мышление" машины особого порядка - она "думает" не понятиями, как человек, а "значимостями", о которых говорилось выше. "Значимости" же в машине далеко не равнозначны человеческим понятиям, они представляют только их мертвый слепок, лишенный творческой энергии и обобщающей силы. И до тех пор пока машина не преодолеет этот качественный барьер,- а практически достижимых путей к этому еще нет,- она будет обречена на выполнение лишь черновой интеллектуальной работы, выступая в качестве послушного помощника человека, а не его злонамеренного врага.