Значение как факт языка и как факт речи

На 8-м Международном конгрессе лингвистов (в Осло) стоял вопрос о структурных качествах лексического значения. Тогда он, как и подобает всякому вопросу, сопровождался вопросительной интонацией^*. Но ныне мы имеем уже большое количество работ, в которых рассматриваются различные аспекты структурной семасиологии. Тем самым предполагается, что вопрос о том, представляют ли лексические значения структуру, следует считать в принципе уже решенным, и притом в положительном смысле.

^* (См. доклад Л. Ельмслева "Dans quelle mesure les significations des mots peuvent-elles etre considerees comme formant une structure?" Русский перевод ("Можно ли считать, что значения слов образуют структуры?") см. в сб. "Новое в лингвистике", вып. II, M.t 1962. )

Такую точку зрения, пожалуй, надо признать чересчур поспешной, так как до настоящего времени не достигнуто даже самого общего согласия относительно того, что же собой представляет лексическое значение, в какой мере оно поддается лингвистическому анализу и какова вообще его лингвистическая природа. Различие мнений здесь настолько велико, что трудно себе представить, как можно говорить о принципах структурной семасиологии, не ответив сначала более или менее однозначным образом на эти вопросы. Последующее изложение содержит лишь очередную и, видимо, далеко не последнюю попытку осмыслить указанные важнейшие аспекты проблемы лексического значения, имея, правда, в виду и перспективу его изучения как структурного образования.

Трудности, возникающие при изучении лексического значения, носят двоякий характер. Во-первых, как уже указывалось выше, до сих пор остается неопределенной основная единица семасиологического уровня языка. Более того, семасиологический уровень в целом не получил даже еще прав лингвистического гражданства, несмотря на то что он является, пожалуй, самым обязательным и самым важным для языка. И, во-вторых, все еще не преодолена антиномия между стремлением рассматривать лексическое значение как собственно лингвистическое явление и определением его через посредство экстралингвистических факторов (понятие, идея, предмет, мир действительности и т. д.). Обратимся к последовательному рассмотрению данных трудностей.

Начинать, видимо, при этом надо издалека с таких наиболее общих категорий, каковыми являются категории формы и субстанции. Ясно, что нас в первую очередь интересует лингвистическое выражение этих категорий.

Понятия формы и субстанции употребляются в языкознании без достаточно точного определения, а оно необходимо. Очень часто они определяются по негативно-противопоставительному принципу: субстанция - это то, что не является формой, а форма - это то, что не является субстанцией. Прибегая к аналогии, мы могли бы определить множество как все то, что не является единством, а единство - как то, что не является множеством. Математиков не удовлетворяет такое определение. Лингвисты тоже ищут определений позитивного порядка. В этом случае субстанция определяется ими как все непосредственно и чувственно воспринимаемое в языке. По-видимому, форму в этом случае надо относить к чувственно не воспринимаемому. При такой постановке вопроса остается неясным, куда следует относить значение^*, которое не является чувственно воспринимаемым. Вопрос усложняется и тем, что в настоящее время лингвистическое исследование исходит фактически из доступных непосредственному наблюдению фактов речевой действительности (высказывания, текст, корпус и пр.), в которой форма и субстанция находятся, так сказать, в "слитном" состоянии и которые выделяются лишь посредством научного анализа.

^* (Здесь и далее имеется в виду в первую очередь лексическое значение. )

В имманентной теории языка исходным является понятие формы, а она позитивным образом определяется как иерархия функций, или как строгая организация рассматриваемых единиц, При этом устанавливается, что форма первична, а субстанция занимает зависимое от нее, вторичное положение. Такое утверждение предполагает исходную возможность независимого существования формы и субстанции, что трудно себе представить. Несомненно, больше оснований утверждать, что вне субстанции нет формы, так же как вне формы нет субстанции. Тем самым отпадает вопрос о первичности того или другого, но, конечно, не снимается вопрос о необходимости и возможности выделения научным анализом из нерасчлененного комплекса фактов деятельности речевого общения признаков формы и субстанции в их "чистом" виде (при условии, что будет достигнуто их точное определение).

Бесспорно, что структурность следует искать в первую очередь в форме - это следует из приведенного выше ее определения. Форма всегда структурна^*. До известной степени, применительно к лингвистическим исследованиям, мы, таким образом, можем отождествлять форму языка с его структурностью. Такое отождествление, кстати говоря, и предполагается в современной (структуральной) практике лингвистического описания.

^* (Ср. высказывание Л. Витгенштейна: "2.032. Форма есть возможность структуры" ("Логико-философский трактат", М., 1958, стр. 34). )

Однако форма форме - рознь. Это - локальное понятие. То, что аморфно в одном плане, подчинено строгим формальным принципам в другом плане. И физическую структуру атомного ядра, и биологическое строение амебы можно представить в виде иерархии функций, но тем не менее формальные принципы их организации явно различны. Едва ли следует ожидать изоформизма (не путать с изоморфизмом!) или изоструктурности и в разных уровнях языка. Таким образом, наша задача в первую очередь заключается в определении того, что в области значения следует отнести к явлениям формат и какого порядка формальный принцип лежит в основе структурной организации семасиологической стороны языка, рассматриваемой как особый его уровень. При этом, отождествляя форму со структурой, мы принимаем, что если допустимо говорить о форме применительно к семасиологическим явлениям, то тем самым недвусмысленно положительным образом решается и вопрос о структурном характере значений, ведь все, обладающее формой, вместе с тем и структурно.

В разрешении данной задачи известную помощь может оказать и другое отождествление, проведенное Соссюром и признаваемое многими лингвистами. Проведя разграничение между языком и речью, он, как известно, определял язык как форму. В соответствии с этим отождествлением первая часть предстоящей нам работы - определение того, что в области значения следует отнести к форме, сводится к определению значения как факта языка и отграничение его от значения как факта речи (обладающего по противоположности субстанциональными качествами). В этом аспекте логически неизбежно придется решать и вторую часть работы - установление формального и, следовательно, структурного принципа, лежащего в основе значения как факта языка.

Помощь, которую нам может оказать перенесение вопроса о форме и характере структуры значения в план языка, впрочем, довольно относительна. Во-первых, отождествление формы с языком и речи с субстанцией не может носить абсолютного характера, так как мы имеем здесь дело с явлениями разных теоретических областей. Они выступают в контексте различных качественных атрибутов и, таким образом, проникаются неизбежно их особенностями. Во-вторых, эта процедура ставит нас перед лицом старых и хорошо известных трудностей. Основная из них - в неопределенной, несмотря на все усилия .лингвистов, антиномии между значением как фактом языка и его установлением через признаки, лежащие вне языка. Это приводит к тому, что собственно языковое явление определяется в экстралингвистических терминах или же устанавливается градация разных видов и уровней значения (узуальных и оказиональных у Пауля, лингвистических и социально-культурных у фриза, физической и коллективной оценки у Ельмслева и т. д.), где лингвистические и экстралингвистические подходы довольно свободно чередуются. Такие построения, при всей их остроумности и оригинальности, не дают пока возможности выйти из тупика, создавшегося в семасиологии. Нужны новые поиски, причем основное внимание должно быть уделено снятию названной антиномии.

Прежде чем начать эту работу, необходимо располагать достаточно четкими определениями понятий и явлений, которыми придется в дальнейшем оперировать. Нам надо прежде всего знать, о чем идет речь, когда говорят о проблеме значения. Иными словами, мы должны ясно себе представлять, что является основной и предельной единицей семасиологического уровня языка (или, по глоссемантической терминологии, плана его содержания), от чего, видимо, и следует отталкиваться в нашем исследовании. Однако до настоящего времени этот вопрос даже не ставился. В исследовательской практике в качестве исходных семасиологических единиц обычно используют такие категории, как лексемы, или слова, значения которых являются сложными образованиями и поэтому никак не могут рассматриваться как предельные. Чтобы убедиться в правильности такого утверждения, достаточно обратиться к примерам, которые приводит Ельмслев в своих "Пролегоменах" для объяснения понятия формы и субстанции в приложении к плану содержания. Здесь такие слова, как trae, skov, Baum, Holz, Wald, arbe, bois, foret, фигурируют как семантически монолитные, в то время как в действительности они полизначны. Правда, в результате дальнейшего анализа плана содержания выделяются фигуры, но они оказываются ниже уровня языка и поэтому исключаются из рассмотрения. Кстати, и само понятие фигуры плана содержания вызывает возражения ряда лингвистов, мнения которых резюмированы в обзорной статье X. Спанг-Хансена^*. Быть может, такое упрощение действительного положения вещей следовало бы истолковывать как намеренный методический прием, в соответствии с которым первоначально исследуются наиболее типичные или наиболее распространенные случаи, а потом уже всякого рода нерегулярные исключения из общего правила. Но дело в том, что полизначность имеет несравненно больше оснований считаться общим правилом, так как монозначные слова (если не считать терминов, которые надо изучать отдельно) довольно редки.

^* (См.: Н. Sрang-Hanssеn, Glossematics. В кн.: "Trends ln European and American Linguistics 1930-1960", Utrecht, 1961. )

В ранее опубликованных работах^* мной было предложено в качестве основной и предельной единицы семасиологического уровня языка считать лексико-семантические варианты, каждый из которых определяется как потенциальная словосочетательная модель, которая устанавливается реальными текстами. Лексико-семантические варианты обладают отчетливыми лингвистическими признаками, на основе которых и происходит их отождествление (идентификация). Характер этих признаков, разумеется, меняется от языка к языку. В русском языке - это в основном последовательность лексических и морфологических элементов, управление, согласование. Так, устанавливая в слове двигать ряд лексико-семантических вариантов, мы обнаруживаем в них соответствующие лингвистические признаки: 1) приводить в движение, перемещать (Паровоз движет вагоны. Пружина движет часовой механизм) - характеризуется сочетанием с существительным в винительном падеже; 2) содействовать служебному продвижению (Двигать по работе. Двигать по службе) - характеризуется сочетанием с предлогом по; 3) шевелить (Двигать пальцами. Двигать ногой) - характеризуется сочетанием с существительным в творительном падеже; 4) направлять на что-либо (Двигать на неприятеля войска) - характеризуется сочетанием с предлогом на и т. д.

^* (См.: "Семасиология", М., 1957, стр. 125-126, и статью "Об основной и предельной единице семасиологического уровня языка". В кн.: Omagiu Lu i, Al. Graur in prilejul implinirii a 60 de ani, Bucuresti, 1960. )

Ныне обозначение основной и предельной единицы семасиологического уровня как лексико-семантического варианта представляется мне малоудачным.Может быть, правильнее и проще в данном случае употреблять термин "моносема", сохраняя вместе с тем за ним то определение, которое было приведено выше. Сравнительное другими семантическими понятиями моносема обладает рядом преимуществ. Она освобождена от тех недостатков, которые, как указывалось, свойственны понятиям сематемы, семемы, лексемы, монемы и пр. Ее выделение оправдывается и процессом практического овладения языком. Ведь если внимательно приглядеться, станет ясно, что язык (в частности, в его смысловом аспекте) изучается не как совокупность изолированных элементов, а в их отношениях или типических сочетаниях. Изолированное же изучение, например, слов иностранного языка имеет своим следствием неумение правильно их употреблять, которое обусловливается игнорированием моносем. Однако самое главное преимущество моносемы заключается в том, что она позволяет дать описание семасиологических единиц в виде определенных дескриптивных формул, без обращения к экстралинг- вистическим факторам. Последние выступают только тогда, когда моносемы используются в речевой деятельности для целей общения, т. е. для передачи информации. Но в этом случае моносемы переходят из плана языка в план речи, о чем говорится ниже.

Определение моносемы как факта языка и как факта речи находится в самой непосредственной связи с антиномией между внутрилингвистическим и экстралингвистическим в проблеме значения. Сама эта антиномия возникла в результате недостаточно четкого разграничения между языком и речью и взаимной подмены их качеств.

Что касается понятия внутрилингвистического, то его определение мы находим у Соссюра. Оно у него фигурирует под именем "значимости" (ценности, valeur), объясняя которую, он указывает, что она "образуется исключительно из отношений и различий с прочими элементами языка" (Соссюр^* стр. 117), есть порождение системы ("Входя в состав системы, слово облечено не только значением, но еще - главным образом - значимостью".- Соссюр, стр. 113) и определяется окружением ("Значимость любого термина определяется лишь окружением".- Соссюр, стр. 115). Таким образом, язык в целом "есть система чистых ценностей (значимостей), ничем не определяемая, кроме как наличным состоянием входящих в ее состав элементов" (Соссюр, стр. 88). Этими качествами значимость противопоставляется значению.

^* (Здесь и далее имеется в виду книга Ф. Соссюра "Курс общей лингвистики" (М., 1933). )

Дальнейшая разработка и уточнение понятия внутрилингвистического - во многом лишь методическое усложнение способов определения соссюровской значимости. При этом сохраняется и та половинчатость, которая свойственна рассуждениям Соссюра по данному поводу. Значимость соседствует у него со значением, образуя нераздельный комплекс ("Значимость, взятая в своем концептуальном аспекте, есть, конечно, элемент значения, и весьма трудно выяснить, чем это последнее от нее отличается, находясь вместе с тем в зависимости от нее".- Соссюр, стр. 116). Смысловая сторона языка (план содержания) образуется у Соссюра соединением значимости (внутрилингвистического явления) со значением, обладающим внеязыковой соотносимостью ("Когда говорят о значимости слова, думают обыкновенно и раньше всего о его свойстве репрезентировать идею; в этом действительно и заключается один из аспектов языковой значимости".- Соссюр, стр. 113).

Но в таком симбиозе разнородных вещей нет надобности. Все, относящееся к языку, должно заключаться в его пределах. Это значит, что семасиологическая сторона языка может образовываться лишь из чистых значимостей (как об этом говорил сам же Соссюр), а значение должно быть отнесено к области речи. Такой подход "снимает" необходимость при рассмотрении моносем как фактов языка обращаться ко всякого рода экстралингвистическим соотнесенностям (идея, представление, понятие, предмет), хотя их происхождение обусловлено этими экстралингвистическими факторами.

В этом смысле язык подобен математическим построениям, которые, начав с отображения непосредственно наблюдаемых количественных отношений, развились затем в строго формальные системы, через которые ныне интерпретируются различные явления. В этом случае говорят о математическом моделировании тех или иных явлений. В деятельности речевого общения мы также подвергаем языковому моделированию сообщаемую информацию. Язык, как своеобразная, построенная на внутренних отношениях классификационная система, неидентичен внешнему миру, хотя в своих истоках и отталкивается от него. Эго свидетельствуется фактом наличия многих языков, характеризуемых определенным "отбором" моносем, а также особой их организацией (иерархией), которые и обусловливают соответствующую интерпретацию (моделирование) передаваемой в процессе общения информации.

Если ясно, что относится к понятию внутрилингвистического, то как обстоит дело с понятием экстралингвистического? К его определению подходили то чересчур хитро, то с излишней упрощенностью. Впрочем, оно оказалось камнем преткновения лишь для семасиологии, а другие уровни языка уже давно справились с ним. Для примера можно сослаться на фонетический уровень языка, где фонология весьма здраво расставила все по своим местам. Ведь артикулированный органами речи звук со всеми своими физическими качествами по отношению к фонеме сам по себе представляет такую же экстралии гвистическую соотнесенность, как и предметно-логический фактор по отношению к лексическому значению. Пример отношений, сложившихся в настоящее время между фонетикой и фонологией^*, указывает путь, по которому следует идти при разрешении указанной выше антиномии в семасиологии. В самом общем и вместе с тем наиболее существенном виде он опять-таки упирается в необходимость разграничения между явлениями языка и речи.

^* (См. работу: R. J akobson and М. Halle, Phonology in Relation to Phonetics. Русский перевод ("Фонология и ее отношение к фонетике") в сб.: "Новое в лингвистике", вып. II, М., 1962.)

Экстралингвистический фактор представлен непосредственно лишь в значении, как таковом, которое есть принадлежность речи. Другими словами, мы можем сказать, что информационными качествами, обусловленными предметной соотнесенностью (референтом), может обладать лишь моносема как факт речи, но не сама по себе, а в обязательной связи с моносемой как фактом языка, которая в свою очередь помимо речи не может возникнуть и в своем изолированном виде представляет абстракцию. Так же как звук, произнесенный нашими органами речи, для того, чтобы превратиться в смыслоразличительную фонему, должен подвергнуться дискретизации через посредство дифференциальных признаков, так и моносемы речи формируются с помощью моносем языка, являющихся носителями формальных (дискретизирующих) качеств.

Подведем теперь итог изложенным соображениям. Моносемы - двуплановые единицы, располагающиеся в двух плоскостях. Рассматриваясь в той или иной плоскости, они определяются либо в терминах языка, либо в терминах речи. Моносема как единица речи есть использование словосочетательных моделей в целях информации. С точки зрения речи моносема, следовательно, известная дискретная единица информации, имеющая соотнесенность с предметами и явлениями внешнего мира. Ее мы определяем уже как единицу значения. Значимость представлена в значении в виде языкового моделирования речевой информации.

Но язык не абсолютно автономная система. Это - зависимая от речи система в том смысле, в каком форма зависит от субстанции. Данная зависимость проявляется, в частности, и в том, что становление и изменение языка обусловливаются и опосредствуются речью, в свою очередь находящейся под воздействием социальных, культурных, исторических и прочих факторов. И лишь в аспекте указанной зависимости можно говорить о языке как общественном явлении.

В силу взаимообусловленности формы и субстанции не представляется возможным дать исчерпывающее и адекватное описание единиц языка или единиц речи без обращения к взаимной помощи. И в этом нет ничего, что находится вне научного метода, как это иногда представляют. Наоборот, такое обращение диктуется природой изучаемых объектов и их отношениями; не учитывать их - "значит забывать, что не бывает языковых фактов вне звукового материала, расчлененного на значимые элементы" (Соссюр, стр. 111).

Язык тем и отличается от всех прочих знаковых или символических систем, что неразрывно связан с речью. Именно в силу наличия этой связи он наряду с семантикой и синтагматикой обладает еще и прагматикой. Это, конечно, не значит, что с сознательными ограничениями и в определенных целях мы не имеем права и возможности заключить свое описание пределами лишь языкового или речевого уровня. Это, разумеется, вполне допустимо. Так, перевод моносемы одного языка на другой язык можно представить в виде соотносительных моделей потенциальных сочетаний без всякого обращения к экстралингвистическим факторам. Однако при этом не следует закрывать глаза на то обстоятельство, что выделение из "пучка" словосочетаний модели, через посредство которой осуществляется определение одной из моносем, входящих в сложную семасиологическую структуру данного слова, точно так же как и установление лингвистического признака, характеризующего искомую моносему, невозможно без обращения к речевым ее особенностям. В свою очередь речевая реализация моносемы, представленной в виде модели потенциального сочетания, не может, конечно, не зависеть от положения данной моносемы в структуре данного языка.

Это последнее обстоятельство приводит нас к вопросу о качестве структурности (Strukturqualitat) семасиологических явлений. В соответствии с проведенным выше отождествлением языка с формой и памятуя о том, что структурность в первую очередь следует искать в форме, мы можем констатировать, что структурные качества семасиологических явлений обусловливаются языком.

Но если бы мы попытались дать однозначное и структурное семасиологическое описание полизначных слов посредством дескриптивной методики, обусловленной указанным выше пониманием моносемы, получилась бы очень запутанная картина. Для ее расшифровки понадобился бы не один, а несколько ключей. Это значит, что нам здесь приходится иметь дело со структурами разных порядков, образующих определенную иерархию. В минимальном и обобщенном виде она, очевидно, может выглядеть следующим образом.

Единица, хотя все ее признаки и определяются структурой, сама по себе не может образовывать структуры, которая всегда многочленна. Таким образом, первый структурный семасиологический уровень представлен полизначным словом, включающим несколько моносем. Понимание полизначного слова как структурного образования вносит чрезвычайно существенные коррективы в методику изучения лексического значения. Если ранее семасиологические явления, как правило, изучались на лексическом уровне (как смысловая сторона лексической единицы - слова), то ныне они обретают, наконец, свой особый, семасиологический уровень. При этом, конечно, ничего не меняется от того факта, что моносемы, являющиеся лишь частью смысловой структуры полизначного слова, определяются через отношения (сочетания) "целых" слов. Ведь предельные единицы плана выражения-фонемы или их дифференциальные признаки - также отождествляются через отношения в составе "целых" слов (коммутация). В традиционно понимаемом лексическом значении полизначного слова составляющие его отдельные "значения" образуют некую механическую совокупность. Они ведут относительно независимое существование и поэтому могут развиваться автономно и по разным направлениям. Моносемы, как компоненты семасиологической структуры полизначного слова, связаны внутренними отношениями, что оказывает прямое влияние как на их функционирование, так и их развитие. Поскольку полизначное слово, в семасиологическом отношении представляющее сложное образование, т. е. структуру, выступает в языке, в частности в своих отношениях к другим его уровням, в качестве явления, характеризующегося своими признаками в целом, постольку и входящие в него моносемы не могут не носить следов этих признаков. Иными словами, моносемы приобретают качества той первичной, ограниченной пределами слова, структуры, в которую они включаются.

Следующим структурным уровнем, выходящим уже за пределы отдельных слов, является то, что получило название "семантического" или "смыслового" поля. Существует очень большое количество работ, использующих понятия "поле", что уже само по себе свидетельствует о его продуктивности. Однако оно еще не осмыслено в структурном аспекте и, главное, не включено в иерархию семасиологических уровней. Дальнейшие семасиологические структурные уровни расположены в пределах отнбсительно отграниченных друг от друга поэтических, научных, профессиональных и социальных языков. Разумеется, количество их для разных языковых коллективов неодинаково, да и сами по себе они неравнотипны. Наконец, последний и самый широкий структурный уровень очерчивается совокупностью общеупотребительных в данном языковом коллективе моносем. В своем словесном (лексическом) выражении он более или менее совпадает с довольно условным понятием лексического состава общенародного языка. В основе иерархии названных семасиологических структурных уровней следует предполагать наличие иерархии структурно организующих принципов, находящихся, видимо, в отношениях последовательного соподчинения - снизу вверх. Следовательно, когда мы приступаем к изучению лексического значения в аспекте его структурных качеств, мы имеем дело не с одним структурным уровнем и не с одним структурно организующим принципом, а с двумя рядами (иерархиями) тех и других.

В заключение необходимо остановиться на вопросе, в какой мере уместно во всех обозначенных случаях употреблять термин "структура". Этот вопрос был поднят Л. Ельмслевом в его докладе на предпоследнем Международном лингвистическом конгрессе в Осло. Л. Ельмслев указывал, что всякая структура "закрыта", в то время как мы по своему лингвистическому опыту знаем, что даже количество моносем в пределах одного слова, так же как и их отношения, постоянно меняются (это и называется "семантическим развитием слова"). А словарь языка в целом всегда представлялся количественно неуловимой величиной.

Мы должны исходить из того, что в строго синхроническом плане все обнаруживаемые в языке структуры "закрыты" и стоять на иной точке зрения - значит путать синхронию с диахронией. "Закрытыми", видимо, можно считать и семасиологические структуры. Если отступить от принципиально синхронического подхода, то и фонетическая система языка, представляющая классический пример "закрытой" структуры, предстанет перед нами "открытой", так как она состоит не из раз навсегда данных элементов и подвергается историческим изменениям. Количественный же момент не может изменить общего принципа, и поэтому даже такое широкое в своих границах образование, как общенародный язык, доступно истолкованию как "закрытая" структура.

Но ведь синхрония - это не историческая действительность языка, а лишь один из возможных подходов к его изучению^*. Выделение ее, следовательно, есть условный методический прием, используемый при исследовании языка^*. Точно так же и "закрытость", свойственную всякой структуре и проявляющуюся лишь на синхронической поверхности, следует рассматривать в ряду такого рода методических приемов. Как было сказано выше, он уже узаконен фонологией. Мы при этом не должны забывать, что синхрония отождествляется с языком, а диахрония - с речью, а язык и речь - взаимозависимые явления, раздельное рассмотрение которых оправдывается лишь конкретными теоретическими или прикладными задачами. Это с новой стороны подчеркивают методические качества понятия "закрытости" семасиологических структур.

^* (См. замечание Э. Косериу: "Различие между синхронией и диахронией принадлежит не к теории речевой деятельности (или языка), а к теории лингвистики" ("Синхрония, диахрония и история", русский перевод в сб. "Новое в лингвистике", вып. 3, М., 1963, стр. 155).)

^* (Операционалистическую сущность понятия синхронии подчеркивал и Соссюр, указывая на то, что синхроническое состояние языка "не есть математическая точка, но более или менее длинный промежуток времени, в течение которого сумма происходящих видоизменений остается ничтожно малой... Абсолютное "состояние" определяется отсутствием изменений, но поскольку язык всегда, как бы ни мало, но преобразуется, постольку изучать язык статически на практике - значит пренебрегать маловажными изменениями" ("Курс общей лингвистики", М., 1933, стр. 104).)