Часть первая

Новые черты и проблемы современного языкознания

1

Историческая перспектива всегда способствует лучшему и более глубокому пониманию современного состояния науки. В отношении языкознания при этом нет надобности уходить слишком далеко назад. Вторая мировая война представляет весьма важный рубеж в истории науки о языке: есть все основания утверждать, что в послевоенный период в лингвистике все отчетливее стали проявляться тенденции, которые и обусловили становление черт и проблем, столь характерных для современного состояния языкознания. Что же стояло в центре внимания лингвистики с этого времени?

У лингвистов принято каждые четыре года собираться на международные конгрессы, на которых происходит рассмотрение и обсуждение наиболее актуальных проблем науки о языке. Таким образом, проблематика конгрессов весьма наглядно показывает и основные интересы и главные тенденции развития науки о языке. Обратимся к хронологическому рассмотрению этой проблематики.

На первом послевоенном, 6-м по общему счету, Конгрессе (Париж, 1948 г.) обсуждению были подвергнуты следующие вопросы (предварительно разосланные всем участникам):

1. Существуют ли категории, общие для всех человеческих языков? В какой мере структурные классификации языков могут помочь изучению их категорий? Какие данные может предоставить диахроническое изучение, для синхронических заключений?

2. В какой мере и при каких условиях синхроническое и диахроническое изучение обусловливает единство и взаимозависимость между фонетической и грамматической структурами языка?

3. Можно ли дать общие определения, пригодные и для морфологии и для синтаксиса?

4. В каких условиях и в каких пределах возможно влияние морфологической системы одного языка на морфологическую систему другого языка? Каким образом при этом проявляется воздействие культурных языков на менее развитые языки?

На 7-м Конгрессе (Лондон, 1952 г.) на пленарные заседания были вынесены две проблемы:

1. Лингвистика и проблема значения.

2. Положение языка в философии, логике и социальной антропологии.

Кроме того, на общее обсуждение был вынесен коллективный доклад сотрудников акустической Лаборатории Хаскинса - "Речевой синтез как исследовательская техника".

На 8-м Конгрессе (Осло, 1958 г.) на пленарных заседаниях обсуждались следующие вопросы:

1. Что может дать типологическое изучение для сравнительно-исторического языкознания?

2. Значение дистрибуции сравнительно с другими критериями лингвистического анализа.

3. Что может дать лингвистике новая техника акустической фонетики?

4. В какой мере значение можно рассматривать как структурное образование?

И, наконец, на пленарные заседания последнего по времени 9-го Конгресса (Кембридж, США, 1962 г.) были вынесены на обсуждение проблемы:

1. Метод внутренней реконструкции.

2. Уровни лингвистического анализа.

3. Структурное варьирование языка.

4. Логическая основа лингвистической теории.

5. Лингвистические аспекты перевода.

Уже по приведенному перечислению основных проблем, стоявших на обсуждении послевоенных международных лингвистических конгрессов, можно интерполировать направление сдвига научных интересов, которые и обусловили становление тех черт и проблем современного языкознания, о которых будет речь ниже.

Разумеется, последующие рассуждения ни в коей мере нельзя считать абсолютными. Они все же основываются на индивидуальном исследовательском опыте. Однако по меньшей мере допустимо утверждение,что эти суждения находят для себя достаточно оснований как в современной нам лингвистической действительности, так и в лингвистических событиях недавнего прошлого.

2

Лингвистика - и молодая и старая наука. Над языком, его особенностями и природой человечество задумывалось уже очень давно, но вместе с тем наука о языке "официально" оформилась, вычленилась из других наук сравнительно недавно - лишь в прошлом столетии. По сути говоря, это оформление не закончилось еще и в наше время, так как вопрос о границах лингвистики не только не отошел в прошлое, но в последние годы даже приобрел особую остроту. Не в малой степени это связано с тем, что лингвистика из науки периферийной, привлекавшей внимание лишь тесного круга профессоров-отшельников^* или понимавшейся как руководство к "правильному" пользованию речью, превратилась в науку, занимающую одно из центральных мест в системе человеческих знаний.

^* (Весьма характерно то обстоятельство, что в книге А. М. Большакова "Вспомогательные исторические дисциплины" (4-е изд., Л., 1924) языкознание находится в одном ряду с такими науками, как сфрагистика, геральдика, эпиграфика, нумизматика и пр. )

Разумеется, в основе такого рода "выдвижения" лингвистики лежали определенные причины. Едва ли уже теперь возможно перечислить все эти причины, но некоторые из них очевидны, и на них стоит остановиться. Коснемся сначала некоторых, так сказать, внешних обстоятельств.

Если мы обратимся к трем наиболее авторитетным работам по истории языкознания: книгам В. Томсена "История языкознания до конца XIX в.", Б. Дельбрюка "Введение в изучение языка" и X. Педерсена "Наука о языке в XIX столетии"^*,- то увидим, что лингвистика замыкалась в довольно узкие национальные рамки. Одно время языкознание даже рассматривали как преимущественно немецкую науку. Выражением этой точки зрения является, например, работа Ф. Шпехта "Индоевропейское" языкознание от младограмматиков до первой мировой войны"^**, в которой автор фактически останавливается лишь на немецких языковедах и ухитряется "просмотреть" современную им деятельность таких ученых, как Асколи, Бодуэн де Куртене, Бреаль, Жильерон, Есперсен, Мейе, Фортунатов и др.

^* (К сожалению, русского перевода этой книги нет. В оригинале: Н. Pedersen, Sprogvidenskaben i det nittende aarhundrede, Copen- hague, 1924.)

^** (См. сб. "Общее и индоевропейское языкознание", М., 1956. )

Ныне наука о языке значительно расширила свою географию. Это свидетельствуется и участниками международных лингвистических конгрессов, в которых теперь широко представлены также азиатские и африканские университеты, и научными публикациями. Одновременно с этим произошел сдвиг в распределении центров лингвистической мысли - недаром О. Есперсен приводил шутливую статистику, в соответствии с которой в Дании на количество населения приходится больше лингвистов, чем в какой-либо другой стране. В результате этого сдвига немецкое языкознание утеряло свое лидирующее положение, уступив место другим, нередко молодым национальным школам.

Параллельно с этим процессом шел другой - значительное увеличение "ассортимента" школ и направлений. В результате этого современное состояние лингвистических исследований в методическом отношении представляет весьма пеструю и противоречивую картину. Рядом с традиционными методами ныне сосуществует (впрочем, не всегда мирно) множество самых новейших и нередко сугубо экспериментальных методов. Во всем этом наблюдается даже известный спортивный азарт. Страсть к глобальным теоретическим построениям стала настолько обычным явлением, что лингвисты уже даже перестали заботиться о доказательном материале и никто особенно его теперь и не требует. Если несколько десятилетий назад молодой человек, решивший посвятить себя языкознанию, начинал свою научную деятельность со скрупулезного и даже мелочного изучения очень ограниченного вопроса на очень ограниченном участке исследования, то ныне мы сталкиваемся с обратной крайностью: молодой исследователь заявляет о себе в науке, как правило, оригинальным, универсальным и, конечно, всеобъемлющим построением, которое, правда, в ряду других многочисленных построений подобного же рода автоматически теряет всю свою грандиозность.

Изменилось и само отношение к языку. Новейшие изыскания в области языка внушили к нему чувство, похожее на недоверие. Раньше пользовались языком бездумно, легко и свободно, восхищались его многообразием и неисчерпаемостью, любовались гибкостью и красочностью и любили преданной, почтительной и интимной любовью, смешанной с чувством гордости. А теперь придирчиво допытываются, добросовестно ли язык выполняет свои функции, не позволяет ли он себе каких-либо излишеств, уклоняющихся от строгих формальных предписаний логики, достаточно ли полно и точно передает "информацию", и "обшаривают" его, меряют вдоль и поперек критериями объективных математических моделей. Вот так постепенно и воспиталась подозрительная отчужденность в отношениях с языком, вызвавшая чувство, близкое если не враждебности, то во всяком случае недоверию.

Ко всем этим внешним обстоятельствам, сопровождавшим развитие науки о языке, конечно, можно отнестись по- разному. Важно, однако, увидеть в них выражение тех внутренних преобразований, которым в последнее время подвергается наука о языке. Они, правда, разнонаправленны и иногда даже взаимоисключающи, но все же в них уже с достаточной ясностью проявляются некоторые общие тенденции, которые требуют того, чтобы эти внутренние преобразования были осознаны и введены в общетеоретические рамки.

3

Пожалуй, наиболее существенным и глубоким образом внутренние преобразования лингвистики затронули три момента: оценку проблематики с точки зрения ее важности, понимания задач науки о языке и отношение ее к другим наукам. Вот об этих трех моментах и будет главным образом идти речь в дальнейшем.

Всякие преобразования всегда проходят в борьбе мнений, раскалывающей ученых на (условно говоря) "традиционалистов" и "модернистов". История языкознания знала много таких разделений, выступающих, правда, под разными знаменами и наименованиями.

Так, младограмматики, получившие свое наименование за темпераментность, с какой они "наскакивали" на своих предшественников, призывали языковедов "покинуть душную, полную туманных гипотез атмосферу мастерской, где куются индоевропейские праформы, и выйти на свежий воздух осязаемой действительности и современности, чтобы познать то, что не постигаемого с помощью сухой теории". Но через несколько десятилетий такой же судьбе был подвержен младограмматизм. К. Фосслер обвинил младограмматические принципы в безрадостном позитивизме, потерявшем всякое ощущение живого. Вся совокупность установленных ими лингвистических дисциплин, с точки зрения К- Фосслера, не что иное, как "безграничное кладбище, устроенное неутомимыми позитивистами, где совместно или поодиночке в гробницах роскошно покоятся всякого рода мертвые куски языка, а гробницы снабжены надписями и перенумерованы". А затем и К. Фосслер был объединен с младограмматиками в критических выступлениях неолингвистов, заявивших, что все они в одинаковой мере "ярлыками заменяют, объяснение", педантично используют один- единственный метод там, где надо иметь множество методов, и т. д. Все это напоминает песенку про попа и его собаку, но от нее, видимо, никуда не денешься. Вот и наше время также знает подобную расстановку двух враждующих лагерей, и нам кажется (как и нашим предшественникам), что современные "традиционалисты" - самые отъявленные традиционалисты, а наши "модернисты" - самые отъявленные модернисты. Как всегда, эти враждующие лагери находят много поводов и причин для дискуссий.

Исходя из теоретических предпосылок, следует высказать предположение, что борьба двух враждующих станов прежде всего должна развертываться вокруг вновь возникающих проблем. Обычно так и бывает. Например, современные "традиционалисты" горячо убеждают своих оппонентов заниматься историческим (по новой терминологии - диахроническим) изучением языка, видя в историзме даже методологическую основу языкознания. А "модернисты" с неменьшей горячностью настаивают на необходимости синхронического описания языка, полагая, что только оно может считаться научным и что прежде, чем заниматься историей становления "механизма", надо изучить его действие. В данном случае обе стороны как будто в конце концов убедили друг друга. Во всяком случае компаративисты стали использовать метод внутренней реконструкции, который позволяет, говоря словами Е. Куриловича^*, делать диахронические заключения из синхронических отношений, а "модернисты"-структуралисты предприняли попытку построения диахронической фонологии и даже ввели временной фактор в структурное варьирование языка^**.

^* (См.: J. KurlJowicz, On the Methods of Internal Reconstruction, "Preprints of Papers for the Ninth International Congress", Cambridge, Mass., 1962. )

^** (CM.: A. Martinet, Structural Variation in Language, "Preprints of Papers for the Ninth International Congress", Cambridge, Mass., 1962. )

Однако бывает и так, что главная борьба разыгрывается вокруг старых проблем, и "модернисты" занимают при этом позиции, идущие вразрез с очевидными тенденциями развития языкознания. Так случилось с проблемой значения - фактически центральной проблемой современной науки о языке, принимавшей, впрочем, многообразные формы. Например, не сразу делается очевидным, что именно значение является основной темой докладов Э. Бенвениста и Н. Хомского на последнем международном конгрессе лингвистов^*. В первом случае посредством семантического критерия осуществляется оценка уровней лингвистического анализа, а во втором - значение присутствует в виде логической основы лингвистической теории. Именно в силу этого есть все основания подробнее остановиться на проблеме значения, позволяющей чрезвычайно наглядным образом проследить те преобразования, которым подверглась лингвистика в последние десятилетия.

^* (E. Benveniste, Les niveaux de l'analyse linguistique; N. Chomsky, The Logical Basis of Linguistic Theory. )

Никто не станет отрицать того, что язык существует постольку, поскольку в человеческом обществе имеется потребность в общении. А общение - это прежде всего обмен "значениями", и все в языке подчинено задаче осуществления этого обмена "значениями". Наиболее лапидарным образом данную направленность языка сформулировал

А. Мартине: "Выражение - средство, содержание - цель"^*.

^* (См.: А. Мартине, О книге "Основы лингвистической теории" Луи Ельмслева. Сб. "Новое в лингвистике", вып. I, М., 1960.)

И когда одно из ведущих современных направлений, противопоставивших себя "традиционному" языкознанию, дескриптивная лингвистика попыталась исключить значение из науки о языке на том основании, что оно является нелингвистической категорией и за ним тянется длинный хвост психологических, метафизических, логических и прочих представлений, то создалось положение, при котором язык оказался лишенным своей основной функции, а лингвистическое исследование - своей цели. С течением времени значение не только восстановило свои лингвистические права, но и заняло центральное положение в исследовательской проблематике. Его даже стали изучать теми же дескриптивными методами^*. Об этом победном шествии значения очень ярко сказал Э. Бенвенист в своем докладе на конгрессе: "Соотношение формы и значения многие лингвисты хотели бы свести только к понятию формы, но им не удалось избавиться от ее коррелята - значения. Что только ни делалось, чтобы не принимать во внимание значение, избежать его и отделаться от него! Напрасные попытки - оно, как голова Медузы, всегда в центре языка, околдовывая тех, кто его созерцает"^**.

^* (См., например: P. Garvin, A Descriptive Technique for the Treatment of Meaning, "Language", vol. 34 (1958), No 1, pp. 1-32. )

^** (E. Benveniste, Les niveaux de l'analyse linguistique, "Papers for the Ninth Congress of Linguists", Cambridge, Mass., 1962, p. 495. )

Чрезвычайно своеобразно сложилась судьба проблемы значения (и семантики вообще) в советском языкознании. В свое время Н. Я. Марр отводил значению (семантике) ведущую роль в языкознании и высказывал предположения о возможных его трансформациях, связанных со сменой социальных формаций. И. В. Сталин в своих выступлениях по вопросам языкознания обрушился за это на Н. Я. Марра, обвиняя в том, что, отрывая мышление от языка и освободив его от языковой "природной материи", Н. Я. Марр попадает в болото идеализма, что переоценка семантики и злоупотребление последней привели Н. Я. Марра к идеализму.

Следует констатировать, что современные советские и зарубежные лингвисты безудержно норовят попасть "в болото идеализма" и только и делают, что злоупотребляют семантикой, так как выдвигают ее на первое по возможности место в лингвистической проблематике. Об этом уже говорилось выше. Однако дело обстоит еще хуже: работающие в области автоматической обработки речевой информации ученые готовятся впасть и в другой из названных выше смертных грехов. Стремясь наладить взаимную связь в системе "человек - машина", они оказываются в русле марровских идей о производительности "природной материи" языка. А многие авторитетные исследователи, выступающие по общенаучным вопросам, к тому же поощряют их в этом. Так, Дж. Бернал, например, пишет: "Язык выделил человека из всего животного мира. Только письмо и звук воплощали мысль человека, а теперь счетные устройства и их коды могут материально воплотить человеческую мысль в совершенно новые формы, в какой-то мере заменить язык. И даже пойти в своем развитии дальше: какого-либо языка"^* (выделено мной.- В. 3.). Стоит сравнить это высказывание Дж. Бернала с той цитатой из работ Н. Я. Марра, которая послужила основой для приведенных выше выводов И. В. Сталина. "Язык существует, лишь поскольку он выявляется в звуках,- писал Н. Я- Марр,- действие мышления происходит и без выявления... Язык (звуковой) стал ныне уже сдавать свои функции новейшим изобретениям, побеждающим безоговорочно пространство, а мышление идет в гору от неиспользованных его накоплений в прошлом и новых стяжаний и имеет сместить и заменить полностью язык. Будущий язык - мышление, растущее в свободной от природной материи технике. Перед ним не устоять никакому языку, даже звуковому, все-таки связанному с нормами природы". И далее читаем: "Развитая им, мышлением, техника - сотрудница в перестройке всего мира. Мышление с техникой и подчиняет всю вселенную беспрекословно человечеству как единственному разумеющемуся хозяину, вышедшему из производственного труда, им пересозданному из животного в человека и в осознанном слиянии с ним имеющему взломать новыми знаниями замыкания во времени и пространстве и творить бесконечно и беспредельно"^**.

^* (Дж. Бернал, Электронная машина - придаток мозга. Сб. "Возможное и невозможное в кибернетике", М., 1963, стр. 73.)

^** (Цитировано по книге "Вопросы языка в освещении яфетической теории" (избранные отрывки из работ акад. Н. Я. Марра), сост. В. Б. Аппекарь, Л., 1933, стр. 554.)

У Н. Я. Марра было много беспочвенных, научно несостоятельных, да и просто фантастических идей, и, конечно, нет никакой надобности восстанавливать его "новое учение". Но надо быть справедливым - через толщу всяческой несусветицы и через нечеткость мысли и путаность речи у него иногда пробиваются подлинные научные прозрения. К их числу принадлежат приведенные строки, вызвавшие в дальнейшем такой неожиданный отклик.

4

Если бы все сводилось лишь к перегруппировке лингвистических проблем или дисциплин с точки зрения их важности, то еще не было бы никаких оснований говорить о больших внутренних преобразованиях науки о языке. Ведь в конце концов та же семантика отнюдь не новая лингвистическая дисциплина - ее становление можно отнести к первой половине прошлого века, а проблемой значения занимались и древние греки и древние индийцы^*. Дело, однако, заключается в том, что развитие науки последних десятилетий заставило взглянуть на значение совершенно новыми глазами, увидеть в его изучении огромные теоретические и практические потенции и обнаружить его далеко идущие связи и переплетения самого неожиданного характера. В результате всех этих процессов исследования не только семантики, но и в других лингвистических областях получили совершенно новую целенаправленность.

^* ( См., например: J. Brough, Some Indian Theories of Meaning ("Transactions of the Philological Society", London, 1953, pp. 161-176) или: R. H. Robins, Ancient and Mediaeval Grammatical Theory in Europe with Particular Reference to Modern Linguistic Doctrine, London, 1951)

Разумеется, наука о языке сохранила многое от своей традиционной тематики и проблематики, которая правомерна и имеет полное право на существование. И никакие кавалерийские наскоки крайне мыслящих новаторов не уберут ее с научной повестки дня. Вместе с тем - ив этом надо отдавать себе полный отчет - "традиционное" языкознание имеет и традиционные цели: о них так много говорилось и они настолько "традиционно" ясны, что о них нет надобности здесь сообщать. А новое понимание лингвистического значения и его роли в жизни человека обусловливает и новые цели, а также и новые методы его изучения. Когда-то Ф. Ницше говорил о своем времени: "Наше 19-е столетие характеризует не победа науки, а победа научного метода над наукой"^*. Перефразируя эти слова, можно сказать, что наше время характеризует победа науки над методом, что в первую очередь предполагает создание правильных зависимостей между предметом науки и методом науки.

^* (F. Nietzsche, Der Wille zur Macht, 1906, S. 466.)

Лингвистика ныне начинает осознавать, что она стоит на пороге огромных задач, решение которых уже нельзя откладывать на неопределенное будущее в виду того, что еще не совсем и не всегда определенно ясны пути и методы их решения. Лингвисты, пожалуй, даже несколько неожиданно для себя обнаружили, что они фактически еще не сделали нужных выводов из того обстоятельства, что человек работает, действует, думает, творит, живет, будучи погружен в содержательный (или значимый) мир языка, что язык в указанном его аспекте, по сути говоря, представляет собой питательную среду самого существования человека и что язык уж во всяком случае является непременным участником всех тех психических параметров, из которых складывается сознательное и даже бессознательное поведение человека. Иными словами, язык есть не нечто постороннее по отношению к человеку, что можно изучать лишь как некий "памятник" эпохи, направления или художественного творчества отдельных людей, а часть самого человека в такой же мере, в какой частью человека является его способность ходить на двух ногах в вертикальном положении, создавать орудия труда, мыслить понятиями и пр.

Человек является человеком потому, что он всегда стремится целенаправленно утилизировать осознанные им способности. При этом он не только утилизирует их, но и совершенствует, с помощью всякого рода орудий. Он, например, способен посредством двух ног передвигаться в пространстве, но транспортные средства, созданные человеком, во много раз убыстрили скорость его передвижения. Точно так же связь и телевидение сделали его слух и зрение почти не знающими пространственных ограничений и т. д. Теперь очередь дошла до языка. Но тут выяснилось, что язык в этом плане еще совершенно недостаточно изучен: не выявлены все его возможности, не изучен механизм общения с помощью языка, не определены связи языка с другими видами коммуникативного поведения человека и даже еще не установлено, что же такое языковое значение. Наличествовало лишь (и пока дальше этого не пошло) сознание настоятельной необходимости познать все это и даже не ожидать того времени, когда все это станет ясным, а уже теперь начинать работу по утилизации языковых данных на основе того, что мы уже знаем о языке, а иногда всего лишь на основе (большей частью не проверенных) догадок о языке.

В конце своей жизни Л. Блумфильд писал: "Позвольте мне выразить уверенность, что свойственный человеку своеобразный фактор, не позволяющий нам объяснить его поступки в плане обычной биологии, представляет собой в высшей степени специализированный и гибкий биологический комплекс и что этот фактор есть не что иное, как язык... Так или иначе, но я уверен, что изучение языка будет тем плацдармом, где наука впервые укрепится в понимании человеческих поступков и в управлении ими"^*. Одна из самых значительных попыток нашего времени ворваться в пока еще таинственную область, где хранятся ключи к познанию и управлению человеческими поступками, была сделана Б. Уорфом. Он писал о языке, который навязывает человеку нормы мышления и социального поведения, но всякий, кто внимательно читал его немногочисленные работы, ясно понимал, что речь идет в действительности о языковых значениях - о том, ради чего и для чего существует язык. Идеи Б. Уорфа укладывались в научную традицию, которая восходит к В. Гумбольдту и имеет длинную историю. Они имеют прямое отношение к важнейшей проблеме роли языка в процессах познания. И в этом плане они преимущественно изучаются, продолжая как будто издавна начатое дело. Но в них уже отчетливо наметилось и то новое, что соответствует духу современной лингвистики - практический аспект исследований в указанном Б. Уорфом направлении. Ведь речь идет о факторах, обусловливающих поведение человека, и, следовательно, об управлении ими - иными словами, о таком подходе, который учитывает роль языка в жизни человека, и понимание этой роли делается "плацдармом" теоретических исследований.

^* (L. Bloomfield, Philosophical Aspects of Language. В сб. "Studies in the Culture: The Diciplines of Humanities", 1942, pp. 173- 177. )

Гипотеза Уорфа пока еще не опровергнута и не отброшена. С ней не разделаешься простой наклейкой на нее ярлыка, что она "ложная" или "идеалистическая". Скорее всего в гипотезе Уорфа мы имеем дело с односторонним преувеличением одного из аспектов действенных качеств языка, все же в какой-то мере свойственных ему. Она нуждается в правильном истолковании и - самое главное - в экспериментальной проверке, и эта экспериментальная проверка, которая проводится разными (и не всегда лингвистическими) учреждениями, формулируясь различным образом, представляет одно из характерных направлений семантического исследования, проводящегося на новых основаниях.

Возникает также необходимость исследований, исходящих из недавно осознанного факта, что акт речевого общения двусторонен и что одинаково важно изучать его с обеих сторон. Ведь в речевом акте не только что-то "выдается" (значение или информация), но это что-то и "воспринимается" (опять-таки значение или информация, но уже "с другой стороны"). Если язык рассматривать как часть самого человека, то его коммуникативное поведение, принимающее языковые формы, предстает как разнонаправленная деятельность, управляемая разными механизмами, но безусловно корректирующими друг друга.

Как может показаться на первый взгляд, в этом случае мы вторгаемся в чуждую область и возвращаемся к психологизированию младограмматиков, которые устанавливали двойную перспективу применительно к каждому изучаемому факту - языковедческую и психологическую. Как раз за это упрекал их С. Д. Кацнельсон в своем предисловии к "катехизису младограмматизма" - "Принципам истории языка" Г. Пауля: "Только психология, изучающая психическую сторону корковых процессов, обусловливающих речевую деятельность индивида, нуждается в дополнительной терминологии сверх лингвистической. Что же касается языкознания, то оно интересуется не психическими процессами речи, а их "результативными" образованиями, элементами языкового строя, рассматриваемого не в индивидуально-психологическом, а в общественно-историческом плане"^*. Подмена лингвистической точки зрения психологической ведет к утрате реальной перспективы, ориентируя языковеда на изучение процессов, не подлежащих его компетенции, и отвлекая его внимание от социально-исторических условий формирования и развития речи. Пожалуй, с большим основанием младограмматиков можно упрекнуть в том, что они путали речь с языком. Но все же, учитывая, что и младограмматики изучали "результативные" образования, их двойная научная бухгалтерия действительно способствовала тому, что объект исследования терял, свои реальные очертания. Однако этот упрек действителен лишь при том условии, что изучаются "результативные" образования, вынесенные за скобки человеческого поведения, которое проходит в языковой среде, и оказывающиеся безжизненно статичными, несмотря на весь декларативный историзм младограмматиков. В том же случае, когда речевая деятельность человека рассматривается как динамический процесс, являющийся одним из компонентов сложной и многообразной структуры коммуникативного поведения человека, двусторонний подход не только допустим, но и неизбежен. От него никуда не уйдешь, так же как и от факта, что у каждой палки два конца. С динамической точки зрения значение - это понимание. И поэтому нельзя оставить неизведанным путь к познанию природы лингвистического значения и с этой стороны, имея в виду теоретические и прикладные его аспекты.

^* (См.: Г. Пауль. Принципы истории языка, М., 1960, стр. 15. )

5

Новые требования, предъявляемые к языкознанию, и соответственно новое понимание его задач привели к необычному с "традиционной" точки зрения факту - лингвист уходит на производство, он там оказался нужным. И это не в переносном, а в самом буквальном смысле. Если, для примера, приглядеться к тому, по заданиям каких организаций работают американские лингвисты, то в числе их работодателей можно во многих случаях найти деловые компании, заводские исследовательские лаборатории, институты прикладного профиля и т. д. Весьма показателен тот факт, что на последнем лингвистическом конгрессе присутствовали представители следующих организаций: Международная корпорация по производству машин для коммерческих расчетов (International Business Machines), Лаборатория Хаскинса (акустическая), Гарвардская медицинская школа и Массачусетский центр психиатрии, Институт по программированному обучению (Берлин), Центр по прикладной лингвистике, Массачусетский институт технологии, Американское метеорологическое общество, Национальное бюро стандартов, Общество по техническому обслуживанию (Associated Technical Services), Центр по изучению познавательных способностей, Лаборатория "Белл телефон компании", Международный исследовательский центр по коммерческим машинам, Корпорация по производству вычислительных машин, Бюро прикладных социальных исследований, а также представители военных учреждений.

Все это говорит о двух чрезвычайно важных обстоятельствах, характеризующих современное состояние науки о языке: возникновении обширной области прикладной лингвистики, которая осуществляет реализацию лингвистических знаний с целью решения всякого рода практических задач, и увеличении контактов лингвистики с самыми различными науками. К сожалению, эти обстоятельства не всегда правильно трактуются.

Начать с того, что прикладную лингвистику на первых порах отождествляли с довольно узкой по своим задачам проблемой машинного перевода письменных текстов с одного языка на другой. Затем ее стали путать с так называемой "математической лингвистикой". У последней первоначально были очень большие претензии - она имела в виду переформулирование всех основных лингвистических категорий и понятий в терминах различных математических моделей^*. При этом ставилась цель пересоздания всей теоретической базы лингвистики на новой, "объективной" основе. Такого рода задача, конечно, находится за пределами прикладной лингвистики. С точки зрения прикладной лингвистики математическое моделирование имеет смысл лишь как предварительный и сугубо операционалистический этап при решении отдельных практических задач. В этом аспекте математическую лингвистику следует трактовать лишь как совокупность вспомогательных математических методов, применяемых при решении таких практических задач. Так она, например, и понимается в обзоре работ по математической лингвистике, сделанном Уорреном Плятом. Теперь под прикладной лингвистикой чаще всего понимают все виды автоматической обработки речевой информации (Language-data Processing) - машинное распознавание устной речи, машинный перевод, автоматическую классификацию технических и иных документов, автоматическое аннотирование текстов, автоматическое кодирование и пр. И действительно, автоматическая обработка речевой информации составляет в настоящее время основную исследовательскую проблематику прикладной лингвистики, во всяком случае в ее реально достижимых очертаниях. Легко заметить, что эта проблематика основывается на новом понимании лингвистического значения (и его роли в жизни человека), о котором говорилось выше. Но все*же было бы неправильно замыкать прикладную лингвистику и в пределах данной проблематики.

^* (Об этом см. раздел "Применение в лингвистике логико-математических методов")

По сути дела, прикладная лингвистика, как она ныне вырисовывается, не только та или иная совокупность проблем. Хотя это и практикуется часто, нельзя все направление целиком ставить в зависимость от проблематики, которая может меняться, вследствие чего придется менять понимание и сущности самого направления. В частности, применительно к прикладной лингвистике можно указать на то, что к ее области, бесспорно, следует отнести также и такие недавно возникшие проблемы, как налаживание "взаимопонимания" в системах "человек - машина" и "человек - машина - человек", речевое управление производственными и иными механизмами, изучение деятельности человеческого понимания ("узнавания") речи и его механическое моделирование (чем занимается также и бионика), определение языковых структур у животных (дельфинов, обезьян, собак и пр.) и сравнительно-морфологическое (в биологическом смысле) рассмотрение их с точки зрения близости и различий с человеческим языком и пр.

Прикладная лингвистика представляет новый взгляд на задачи изучения языка. Исходя из этого нового взгляда, она производит оценку достигнутого в науке о языке, направляет по определенному руслу лингвистические исследования и, конечно, комплектует собственную тематику. Это может показаться преувеличением, но, например, теперь, когда нам более или менее ясны возможности дескриптивной лингвистики, мы можем утверждать, что она имеет право на существование постольку, поскольку существует прикладная лингвистика, использующая дескриптивный метод в своих целях. В конце концов прикладной лингвистикой была порождена и порождающая грамматика, вышедшая из недр дескриптивной лингвистики, но затем порвавшая с ней.

Порождающая (трансформационная) грамматика, как известно, возникла из потребностей машинного перевода. В первоначальном виде она была очень "математичкой", но со временем становится все более и более лингвистической. Это свидетельствуется, в частности, огромным докладом Н. Хомского "Логические основы лингвистической теории", вынесенном на обсуждение 9-го Международного конгресса лингвистов. В этом докладе он недвусмысленно приветствует "наметившееся в современной лингвистике возвращение к традиционным задачам и точкам зрения, хотя и на более высоком уровне строгости и логической отчетливости"^*. Характерно то обстоятельство, что, подготавливая свой доклад к печати, Н. Хомский счел необходимым пополнить его многочисленными ссылками на В. Гумбольдта, представляя его понимание "формы" языка в качестве исходной точки своей порождающей грамматики^**.

^* (См. русский перевод этого доклада в сб. "Новое в лингвистике", вып. IV, М., 1965. )

^** (Он пишет: "Порождающая грамматика есть результат попытки изобразить точным образом некоторые аспекты гумбольдтовской формы языка; та или иная теория ророждающей грамматики есть результат попытки выяснить, какие именно аспекты этой формы являются общим человеческим достоянием".)

На теории порождающей грамматики, справедливо привлекающей ныне столь пристальное внимание лингвистов^*, лежит печать современности троякого порядка. Она стремится преодолеть тот статический подход к языку как совокупности "результативных" образований, который был и остается столь характерным для традиционного языкознания, и рассматривает язык как динамическое явление. Н. Хомский многократно выражает сожаление по поводу того, что современное языкознание пренебрегает "творческим" (в гумбольдтовском смысле) аспектом языка, и цель порождающей грамматики видит теперь в установлении строгих правил, по которым происходит эта творческая деятельность в языке. Далее, порождающая грамматика осуществляет

(хотя и в несколько иной формулировке, чем это было дано выше) двусторонний подход к изучению актов речи. Сам Н. Хомский говорит по этому поводу, что "задачей лингвистической теории является построение и точное описание двух абстрактных устройств (abstract devices), из которых первая является моделью использования языка, а вторая - моделью усвоения языка"^**. И наконец, вся она в действительности обращена на преодоление тех трудностей, которые связаны со всякой попыткой формализации семантической стороны языка и с которыми Н. Хомский пытается совладеть синтаксическими средствами. Но как раз это последнее не удалось Н. Хомскому сделать: семантика в естественном языке оказалась не сводимой к синтаксису (другое дело логический язык - здесь, как показал А. Тарский, вполне возможно трансполировать семантику в синтаксис). Семантика в виде "исходных сообщений" присутствует в виде некой данности в ядерных предложениях, и, когда они преобразуются в окончательный текст, степень их грамматичности (так же как и соответствие "исходному сообщению") проверяется таким нестрогим, а проще говоря, кустарным способом, как свидетельства информантов^***. Таким образом, получается, что формализации подвергаются лишь переходные моменты, а исходный и конечный пункты по-прежнему остаются во власти интуитивных и нормативных критериев. Н. Хомский, впрочем, и сам признает эту слабость своей теории, когда пишет: "Порождающие грамматики подчиняются более сильным ограничениям - в частности, в них почти не освещаются вопросы семантики или структуры понятий; это, впрочем, объясняется не принципиальными соображениями, а тем, что по указанным вопросам можно, по-видимому, сделать мало утверждений, способных выдержать серьезную критику"^****.

^* (Один из советских языковедов даже объявил Urbi et Orbi, что "влияние книги Н. Хомского "Синтаксические структуры" на лингвистику 60-х годов можно сравнить со значением книги Соссюра для лингвистики 1920- 1940-х годов" (См. рецензию И. И. Ревзина на сборник "Structure of Language and its Mathematical Aspects", "Word", vol. 19, 1963, No. 3, p. 390).)

^** (Н. Хомский, Логические основы лингвистической теории. Сб. "Новое в лингвистике", вып. IV, М., 1965, стр. 480. )

^*** ( Ср. замечания о порождающей грамматике в статье: Martin J о о з, Linguistic Prospects in the United States, "Trends in European and American Linguistics. 1930-1960", Utrecht, 1961.)

^**** (H. Хомский, Логические основы лингвистической теории. Сб. "Новое в лингвистике", вып. IV, М., 1965. )

Таким образом, в докладе Н. Хомского обнаруживаются все те признаки, которыми характеризуется современная наука о языке и которые, как указывалось, во многом обусловлены точкой зрения прикладной лингвистики. Этот единичный, но вместе с тем типичный пример дает возможность сделать вывод еще об одной особенности современной лингвистики, пожалуй наиболее существенной. Как отмечалось, рядом с "традиционной" (или сравнительно-исторической) и теоретической лингвистикой ныне встала прикладная лингвистика. Но это не два независимые друг от друга, суверенные и абсолютно автономные научные королевства. Они взаимозависимы и ныне не могут существовать друг без друга, образуя тот симбиоз, которого явно не хватало науке о языке и который создает здоровую основу для развития всякой науки. Теперь в языкознании трудно осуществлять теоретическую работу, не принимая во внимание прикладную лингвистику. Точно так же и прикладная лингвистика не способна решить ни одной сколько-нибудь серьезной практической задачи, если предварительно не найдено ее теоретическое решение.

Перейдем в заключение к третьему из установленных в начале настоящей статьи моментов, в котором наиболее наглядным образом проявляются глубокие внутренние преобразования, происшедшие в современной лингвистике,- к новым отношениям языкознания с другими науками.

Здесь мы прежде всего должны отметить значительное расширение круга наук, с которыми ныне приходится общаться и сотрудничать лингвистике. Как явствует из простого (далеко не полного) перечисления проблем прикладной лингвистики, приведенного выше, в этот круг входят и логика, и математика, и кибернетика, и электроника, и физика, и психология, и нейрохирургия, и бионика, и теория связи, и многое другое.

Такого рода широкие взаимоотношения весьма различных по своим целям и методам наук естественным следствием имеют взаимообогащение научными идеями. Приведем ряд примеров подобного заимствования научных идей лингвистикой, что в свою очередь, бесспорно, способствовало расширению ее проблематики и становлению нового взгляда на задачи науки о языке.

Самым наглядным образом эта черта современного языкознания проявляется в проникновении в лингвистику логико-математических методов. Они не только принесли новую проблематику, но и стали использоваться для решения традиционных проблем. В последнем случае речь идет, например, об определении родства языков на основе статистических расчетов или о математическом определении таких морфологических категорий, как падеж. Другое дело, что результаты при этом не всегда положительны.

В работе Р. Якобсона "Лингвистика и теория связи" приводятся примеры того, как общение упомянутых в названии наук послужило к взаимной пользе. Он пишет, в частности: "Понятие "избыточности", пришедшее в теорию связи из риторики, являющейся ветвью лингвистики, приобрело важное значение в развитии этой теории и было несколько смело заново определено как "единица минус относительная энтропия". В этом новом определении оно опять попало в современную лингвистику в качестве одной из основных категорий. Необходимость строгого разграничения различных типов избыточности в настоящее время признается как в теории связи, так и в лингвистике, где понятие избыточности включает, с одной стороны, многословные способы выражения - в противоположность краткости (brevitas в традиционной терминологии риторики), а с другой стороны, полноту выражения - в противоположность умолчанию (эллипс). На фонологическом уровне лингвисты умеют разграничивать фонематические различительные единицы и контекстуальные, комбинаторные, аллофонические варианты, но обращение с такими взаимосвязанными проблемами, как избыточность, предсказание и условные вероятности в теории связи, позволили внести большую ясность в отношении двух основных лингвистических характеристик свойств звуков - различительных признаков и избыточных признаков"^*. Можно добавить, что ныне понятие избыточности вышло уже за пределы таких в общем технических использований и в настоящее время, по сути говоря, является одним из методологических критериев, с помощью которых различаются естественные и логические языки.

^* (R. Jakobson, Linguistics and Communication Theory. "Structure of Language and its Mathematical Aspects", Providence, 1961, p. 246. )

Другой пример связывает лингвистику с такой далекой ей областью, как исследования по атомной физике. Именно в ее недрах родился принцип дополнительности, связанный с именем одного из крупнейших физиков современности - Нилса Бора. Он много раз, уточняя и совершенствуя, возвращался к нему в своих работах. Чтобы не исказить истолкование принципа дополнительности (а это, как будет видно ниже, вполне реальная опасность),-целесообразно обратиться к самому Нилсу Бору. Вот что он пишет: "Информацию о поведении атомных объектов, полученную при определенных условиях опыта, можно, однако, адекватно характеризовать как дополнительную к любой информации о том же объекте, полученной в какой-то другой экспериментальной установке, исключающей выполнение первых условий. Хотя такого рода информации не могут быть скомбинированы при помощи обычных понятий в единую картину объекта, они, несомненно, представляют одинаково важные стороны всякого знания исследуемого объекта, какое может быть получено в этой области... В понятии дополнительности мы имеем дело с рациональным развитием наших способов классифицировать и понимать новые опытные факты, которые по своему характеру не находят себе места в рамках причинного описания; последнее годится для объяснения поведения объектов, только пока это поведение не зависит от способов наблюдения"^*. В другой своей работе он поясняет: "...[Данные], полученные при помощи разных экспериментальных установок, находятся в своеобразном дополнительном отношении друг к другу. Действительно, следует признать, что такого рода данные, хотя и кажутся противоречащими друг другу при попытке скомбинировать их в одну картину, на самом деле исчерпывают все, что мы можем узнать о предмете. Отнюдь не ограничивая наши стремления задавать природе вопросы в форме экспериментов, понятие дополнительности просто характеризует возможные ответы, получаемые в результате такого исследования в том случае, когда взаимодействие между измерительными приборами и объектом составляет нераздельную часть явления"^**. Уже сам Ниле Бор сделал попытку возвести принцип дополнительности в философское обобщение и в статье "Философия естествознания и культуры народов" применил его к истолкованию отношений, существующих между разными человеческими культурами, которые, по его мнению, показывают много признаков, общих с атомными и психологическими проблемами^***. "В атомной физике,- говорит ученый в этой статье,- слово "дополнительный" употребляют, чтобы характеризовать связь между данными, которые получены при разных условиях опыта и могут быть наглядно истолкованы лишь на основе взаимоисключающих друг друга представлений. Употребляя теперь это слово в том же примерно смысле, мы поистине можем сказать, что разные человеческие культуры дополнительны друг к другу. Действительно, каждая такая культура представляет собой гармоническое равновесие традиционных условностей, при помощи которых скрытые потенциальные возможности человеческой жизни могут раскрыться так, что обнаружат новые стороны ее безграничного богатства и многообразия"^****.

^* (Ниле Бор, Атомная физика и человеческое познание, М., 1961, стр. 43-44.)

^** (Там же, стр. 144. )

^*** (На возможности широкого использования принципа дополнительности указывает акад. В. А. Фок в своем предисловии к русскому изданию книги Нилса Бора. "Философская идея,- пишет он,- которая больше всего занимает Бора, есть идея о дополнительности между разными аспектами явлений. По нашему мнению, эту "дополнительность" можно рассматривать как одно из следствий общего положения о материальном характере акта наблюдения. Это положение, конечно, применимо не только в физике, но и в других науках" (стр. 7). )

^**** (Ниле Бор, Атомная физика и человеческое познание, М., 1961, стр. 49. )

Ниле Бор в дальнейшем высказал утверждение, что принцип дополнительности имеет силу также для биологии и психологии. Были сделаны попытки перенести этот принцип в область лингвистических исследований. Так, с принципом дополнительности связывает свою двуступенчатую теорию фонологии С. К. Шаумян^*. Он говорит при этом о возможности проведения изучения звуков языка на двух уровнях- фонетическом ("экспериментальными приемами") и фонологическом, в результате чего мы получаем явления физического и семиотического порядка. Эти результаты якобы исключают и вместе с тем взаимно дополняют друг друга. Думается, что в данном случае использование принципа дополнительности в лингвистике малоудачно и во всяком случае довольно своеобразно: бесспорно, исследования звуков языка на разных уровнях дополняют друг друга, но отнюдь не исключают. Ссылка при этом на то обстоятельство, что картина тождества звуков языка, полученная в результате физических экспериментальных (фонетических) приемов и семиотических (фонологических) приемов, оказывается неравнозначной, никак не спасает положения. Никакого противоречия (и взаимоисключения) тут не получается, так же как и тогда, когда мы исследуем язык на фонологическом, морфологическом, синтаксическом и других уровнях или когда изучаем человека средствами зоологии, антропологии или социологии. Здесь просто разноаспектные рассмотрения объекта, каждое из которых, естественно, обладает своими критериями и принципами тождеств. Нет никакого резона создавать противоречия и антиномии там, где их нет.

^* (См.: С. К. Шаумян, Проблемы теоретической фонологии, М., 1962, стр. 182-185. )

Но данный пример вовсе не означает того, что принцип дополнительности неприменим в лингвистике. Он говорит только о том, что его не следует обеднять или искусственно притягивать. В действительности он давно уже стал проникать в лингвистику, не заявляя о себе, однако, открыто.

Так, с большим основанием, чем это делает С. К. Шаумян, можно найти принцип дополнительности в гипотезе "лингвистической относительности" Сепира-Уорфа. Еще более примечателен в этом отношении закон обусловленного языком бытия, выдвинутый Лео Вайсгербером^*.

^* ( См.: I.L. Weisgerber, Das Gesetz der Sprache, Heidelberg, 1951 (раздел III. Das Gesetz des Sprachbedingten Daselns, S. 161 и Далее). )

Каковы основные черты принципа дополнительности? Они, видимо, не сводимы к тому, что разноаспектные рассмотрения взаимно дополняют друг друга,- в этом ничего нового нет, и такого рода взаимное дополнение давно практикуется. В принципе Нилса Бора данные об объекте, взаимно дополняющие друг друга, "кажутся противоречащими друг другу при попытке скомбинировать их в одну картину", они даже "не могут быть скомбинированы при помощи обычных понятий в единую картину объекта", так как воспринимаются как взаимоисключающие. Это, во-первых, а во-вторых, в этих данных "взаимодействие между измерительными приборами и объектом составляет нераздельную часть явления", и, следовательно, наблюдателя нельзя отделить от наблюдаемого, что фактически и обусловливает противоречивость дополняющих друг друга данных. Обе эти черты и выделяют Уорф и Вайсгербер при рассмотрении роли языка в познании мира. Согласно их утверждениям, "инструмент" (язык) и добытое с его посредством знание представляют единое целое и, так как различные языковые коллективы употребляют разные "инструменты", возникают разные "картины мира", никак не сопоставимые друг с другом, не образующие "единой картины объекта", хотя их дополнительность по отношению друг к другу очевидна.

Характерно, что в этом многообразии языков и обусловленном ими многообразии противоречащих друг другу "картин мира" Л. Вайсгербер видит главное средство преодоления субъективности отдельных языков и достижения объективного знания о мире действительности. Он со свойственной ему склонностью к гумбольдтианской терминологии пишет: "...каждый языковой мир содержит одностороннюю картину, определенную действительностью объективного бытия. Эта односторонность неизбежна и имеет тенденцию усиливаться, так как каждый язык в своем историческом развитии следует закону, который он принял с самого начала. Так как каждый язык рассматривается в своем языковом коллективе как нечто данное и само собой разумеющееся и никто из его членов не имеет возможности постигнуть действительной картины мира, чтобы использовать ее для критического противопоставления, то для каждого языкового коллектива возникает опасность тупика, ориентированности лишь на одну возможность, которая является ложной уже потому, что она единственная. Если бы у человечества был только один язык, то его субъективность определила бы навсегда путь человеческого познания окружающего мира. Эту опасность предотвращает, однако, многообразие языков: многообразие языков есть множество путей полного использования дара человеческого языка... В противоположность неизбежной односторонности одного-единственного языка, множественность языков способствует обогащению знаний через посредство множественности способов видения и дает средство переоценки частичного знания как единственного возможного"^*.

^* (I. L. Weisgerber, Das Gesetz der Sprache, Heidelberg, 1951, стр. 170-171. )

Эти рассуждения дают основания для выводов более широкого порядка, в частности относительно понятийной основы языковых значений. В самом деле, что такое мир понятий, выражающийся дискретными единицами языка, и каков статус его существования? По смыслу принципа дополнительности его нельзя изобразить средствами одного языка в виде цельной и непротиворечивой картины. Он всякий раз по-разному воплощается в различных языках и вне своего "инструмента" наблюдения, т. е. языка, не существует. Это, конечно, не нарушает качества объективности, "вненациональности" понятий.

От приведенных суждений просто отстраниться нельзя, так как они затрагивают очень серьезные вопросы. Они - то новое, что явилось результатом общения лингвистики с широким кругом наук. В данном случае эти суждения воплощают принцип дополнительности в более полном виде, чем это сделали С. К. Шаумян и даже сам Ниле Бор, который также пытался перенести его на языковую почву^*, что весьма характерно для современного положения науки о языке. И это обращение физика к проблемам языка далеко не единичный случай. Например, можно сослаться также на

^* (Ниле Бор пишет в этой связи: "...в физической науке на ранних ее стадиях можно было опираться на такие стороны событий, которые допускают простое причинное объяснение, тогда как при описании нашего душевного состояния использовалось с самого возникновения языков такое описание, которое, по существу, является дополнительным. Богатая терминология, приспособленная для таких повествований, направлена не на то, чтобы проследить за непрерывным ходом событий, а скорее на то, чтобы указывать на взаимоисключающие переживания. Эти переживания характеризуются тем, что по-разному проводятся границы между содержанием того, что мы узнали и на чем сосредоточено наше внимание, и тем фоном, который обозначается словами "мы сами" (стр. 107 указ. книги Нилса Бора).)

В. Гейзенберга, в книге которого "Физика и философия" (русское издание, М., 1963) уделяется много внимания роли языка в научном исследовании.

Обратимся в заключение еще к одному примеру новых связей лингвистики с другими науками. Автоматизация отдельных видов деятельности человека, когда речь идет не о механической работе, а о более ее сложных видах, во многом построена на идее моделирования процессов, происходящих в организме человека. Трудно судить, как обстоит дело в других областях, но что касается речевой деятельности человека, тесно связанной с деятельностью мышления, то тут еще не всегда ясно, что собственно следует моделировать. Именно поэтому многие частные проблемы перекрываются одной большой проблемой, имеющей огромное и теоретическое и практическое значение. Имеется в виду изучение механизмов кодирования и декодирования в процессе речевого общения людей. Разработка методики изучения указанных механизмов представляла бы почти непреодолимые трудности, если бы сама природа не создавала почти идеальные условия эксперимента в виде афатических заболеваний (т. е. разных видов патологии речи). Речевую деятельность человека можно представить в виде программы (или некоторого смыслового содержания) и ее реализации в разных уровнях языка - фонетики, семантики, морфологии, синтаксиса. Афазия порожает не программу, а ее реализацию в разных своих видах, как бы последовательно выключая разные уровни языка и тем самым давая возможность шаг за шагом проследить работу механизма воплощения мысли в языковые формы. Проф. А. Р. Лурия разработал блестящую клиническую методику локализации поражения участков головного мозга по речевым нарушениям^*, но с лингвистической точки зрения афазия почти совершенно не изучена и не осмыслена. Ясное дело, что эту работу, сулящую огромные перспективы, следует осуществлять в тесном союзе с нейрохирургами и на основе их данных.

^* (См. его обобщающий труд "Высшие корковые функции человека" (М., 1962). )

С примером такого рода лингвистического осмысления данных нейрохирургического изучения афазии мы встречаемся в работах Р. Якобсона.

В одной из своих более ранних работ^* Р. Якобсон классифицирует бинарные фонологические противопоставления в зависимости от порядка, в каком они усваиваются детьми по мере овладения языком. Этот порядок точно противоположен тому, в котором больные, страдающие афазией, теряют способность пользоваться фонологической системой. Наблюдающаяся здесь последовательность такова, что ни в одном языке не может существовать более или менее всеобъемлющего противопоставления, если в данном языке нет противопоставлений, предшествующих ему в указанной последовательности. Таким образом, в этом случае речь идет о том, что порядок усвоения детьми различных звуковых типов характеризуется закономерным постоянством, обусловленным распространением данных типов в различных языках.

^* (R. Jakob son,; Kindersprache, Aphasie und allgemeine Lautgesetze, Uppsala, 1941. )

В недавней своей работе, посвященной попытке установить лингвистическую типологию афатических нарушений речи^*, Р. Якобсон дает более наглядный пример того, каким образом возможно взаимодействие нейрологии и лингвистики, и ближе подходит к тем задачам, которые ставит перед собой прикладная лингвистика. Он рассматривает кардинальные типы афатических заболеваний:

1) динамическую афазию;

2) эфферентную моторную афазию;

3) афферентную моторную афазию;

4) амнестическую афазию;

5) сенсорную афазию;

6) семантическую афазию

и строит симметричную этой классификации лингвистическую классификацию, имеющую следующий вид:

типы 1-3 затрагивают кодирующие процессы, а типы 4 -6 в первую очередь поражают декодирующие процессы;

тип 2 сохраняет фонематические и грамматические единицы, но разрушает фонематические и грамматические последовательности;

тип 5 редуцирует разнообразие этих единиц, сохраняя модели их группировки.

^* (R. Jakobson, Towards a Linguistic Typology of Aphasie Impairments, "Simposium on Disorders of Language", London, 1964. )

Тип 1 разделяет с типом 2 несовершенство в интегративных (объединяющих) операциях, но в типе 1 оно проявляется только на высших уровнях: при комбинировании предложений в высказывание, а высказываний - в связную речь. Точно так же тип 6, в противоположность типу 5, не затрагивает низшие уровни языка. Набор фонем и слов сохраняется, но морфология подавляется синтаксисом; синтаксические функции и порядок слов преобладают над морфологическими категориями.

Разумеется, данная классификация в значительной мере является интересной гипотезой, требующей тщательной проверки, но она создает хорошую основу для исследований механизма речевого воплощения смысловой программы, о чем говорилось выше.

7

Этим можно заключить общий обзор тех черт и проблем, которые представляются наиболее характерными для современной стадии развития науки о языке. Разумеется, эти положения можно наполнить иным содержанием и привести Другие примеры их проявления - это бы только утвердило их существование. Во всяком случае они являются основой Для дальнейшего изложения и могут рассматриваться как общетеоретический фон, который предположительно будет способствовать более углубленному пониманию нижеследующих разделов. Следует только иметь в виду, что основное внимание будет при этом сосредоточиваться на проблеме значения, которая, бесспорно, является ключевой по отношению ко всем другим.