Система семантических (семасиологических) исследований

Приведение знаний в систему, или систематизация,- обязательная ступень в развитии всякой дисциплины, так как она обеспечивает обозримость тех задач, с которыми исследователю предстоит столкнуться. Семасиология, видимо, еще не достигла этой ступени, но явно испытывает потребность в выполнении указанной работы, о чем свидетельствует появление в последнее время ряда исследований, посвященных этой проблеме^*.

^* ( Например, можно назвать следующие работы: J. Katz and J. Fоdоr, The Structure of a Semantic Theory. В кн.: "The Structure of Language", New Jersey, 1964; P. Ziff, Semantic Analysis, New York, 1960; U. Weienreiсh, On the Semantic Structure of Language. В кн.: "Universals of Language", Cambridge, Mass., 1963.)

Работу по систематизации в области семасиологии (или семантики) можно осуществлять с разных позиций. Однако преимущественное внимание (в существующих исследованиях) уделяется не столько действительной систематизации того, что уже достигнуто в семасиологии, сколько построению теорий структуры семантических описаний. В такого рода теориях широко используется формальный аппарат и, как правило, основой служат формализованные языки, категории которых, накладывала" на естественный язык, не улавливают тех особенностей, которые свойственны этому последнему. В качестве характерного примера подобного рода теорий можно привести работу Дж. Катца и Дж. Фодора "Структура семантической теории" (бесспорно, вдохновленную исследованиями Н. Хомского), в первых строках которой с полной ясностью констатируется: "Эта работа не делает попытки представить семантическую теорию естественного языка, но, скорее, стремится охарактеризовать абстрактную форму такой теории. Семантическая теория естественного языка есть часть лингвистического описания этого языка. С другой стороны, проблема, которая занимает нас, есть часть общей теории языка; она стоит в том же ряду, что и проблема структуры грамматик естественных языков. Характеристика абстрактной формы семантической теории есть метатеория, которая отвечает на такие вопросы, как: что является областью семантической теории? каковы описательные и объяснительные цели семантической теории какой механизм используется для достижения этих целей? какие эмпирические и методологические ограничения накладываются на семантическую теорию?"^*

^* (J. Katz and J. Fоdоr, The Structure of a Semantic Theory, p. 479. )

Настоящий раздел не ставит перед собой таких задач. Он имеет целью систематически изложить основные проблемы семасиологии, как они вырисовываются на данном этапе ее развития, с тем чтобы была ясна взаимозависимость и взаимообусловленность этих проблем. При этом исходными являются самые элементарные предпосылки.

Ныне принимается всеми, что язык (естественный язык) существует постольку, поскольку в человеческом обществе имеется потребность в общении. Мысль о том, что язык служит целям общения, возникла чуть ли не тогда, когда человечество впервые привело к научному рассмотрению этот феномен. Но, странным образом, наука, специально созданная для изучения языка,- лингвистика вплоть до настоящего времени меньше всего занималась значением, которое составляет основу общения. Невольно напрашивается вывод, что наука о языке находится только в зачатке, так как по-настоящему еще не приступала к изучению основного своего предмета. Этот вывод находит подтверждение и в том факте, что, подойдя к порогу, за которым и должна была состояться встреча с главным предметом науки о языке, ученые стали испытывать непонятную робость.

Часть лингвистов попыталась по примеру K. Блумфильда вообще обойти проблему значения, объявив ее нелингвистической. Но из этого ничего не вышло. Весьма доказательно против этой попытки выступил Э. Бенвенист^*. Да и нынешние последователи (и притом самые правоверные) Л. Блумфильда стремятся убедить всех, что он не имел в виду сделать этого и просто был неправильно понят^**.

^* (E. Benveniste, Les niveaux de Г analyse linguistique. "Preprints of Papers for the Ninth International Congress of Linguists", Cambridge, Mass., 1962. )

^** (См, например: Ch. Fries, The Bloomfield "Scoob, "Trends in European and American Linguistics. 1930-1960", Utrecht, 1961. Ч. Фриз в доказательство своего утверждения цитирует даже личные письма Л. Блумфильда. )

Другие языковеды (например, представители логического направления, или марризма, и др.), следуя прочно утвердившемуся в науке о языке обычаю, пошли по линии отождествления значения со всякого рода внелингвистическими категориями, и в первую очередь с понятием. Но это мало способствует интересам лингвистики как автономной науки, стремящейся определить свои объекты и категории в своих же терминах.

Наконец, третьи обратились к помощи представителей точных и технических наук, полагая, что им ведомы пути ко всем истинам, в том числе и лингвистическим. Именно влиянию точных наук следует приписать новые виды отождествлений: языка с кодом и значения с информацией. Впрочем, довольно скоро выяснилось, что в действительности речь идет о совершенно различных вещах. Так, К- Черри в своем обзоре работ по теории коммуникации пишет: "Термин "язык" должен использоваться в смысле человеческого языка ... употребляемого в каждодневной речи в высшей степени гибким и аналогичным образом... Термин "код" имеет строго техническое употребление... Мы, таким образом, делаем четкое различие между языком, который развивается органически в течение долгого периода времени, и кодом, который создается для специфических целей и следует эксплицитным правилам"^*. И несколько ниже К. Черри подчеркивает, что математическая теория коммуникации возникла в связи с развитием технических средств коммуникации и "совершенно отмысливается от всех вопросов, относящихся к "значению"^**. Эту же мысль проводит и создатель математической теории связи К. Шеннон. Он пишет: "Основная задача связи состоит в точном или приближенном воспроизведении в некотором месте сообщения, выбранного для передачи в другом месте. Часто сообщения имеют значения .... Этот семантический аспект связи не имеет отношения к технической стороне вопроса"^***.

^* (С. Cherry, On Human Communication, 1957, New York,. 7. )

^** (Там же, стр. 8. )

^*** (См. русский перевод: К. Шеннон, Математическая теория связи, М., 1963, стр. 243. )

Даже и в том случае, когда ряд исследователей продолжает настаивать на ценности точных методов для теоретического изучения языка (значение их для прикладной лингвистики - особая тема), они полагают необходимым вернуться к тем положениям, о которых сами языковеды забыли или по какой-то причине считают неудобным поминать. В этом отношении чрезвычайно характерна эволюция взглядов Н. Хомского, настойчиво стремящегося приложить формальный аппарат математической логики к исследованию естественного языка. В своем обширном докладе на 9-м Международном лингвистическом конгрессе он говорил о необходимости вернуться к гумбольдтовской идее о творческом характере языка, находящей выражение и в учении Н. Хомскогд о форме языка. В терминах этого учения он определяет теперь и порождающую грамматику, целью которой оказывается определение системы правил, управляющих творческой деятельностью в языке. Впрочем, Н. Хомский, так же как и некоторые представители точных наук, трактующих тем или иным образом вопросы языка, не решается вступить в область семантики, хотя и признает всю ее важность. Он сознает, что, по сравнению с учением Гумбольдта относительно формы языка, служащей целям реализации творческих потенций языка, "порождающие грамматики подчиняются более сильным ограничениям, в частности в них почти не. освещаются вопросы семантики или структуры понятий; это, впрочем, объясняется не принципиальными соображениями, а тем, что по указанным вопросам можно, по-видимому, сделать мало утверждений, способных выдержать серьезную критику"^*.

^* ( N. Chomsky, The Logical Basis of Linguistic Theory, "Pre- Prints of Papers for the Ninth International Congress of Linguists", Cambridge, Mass., 1962. Цитировано по дополненному варианту, предназначенному для печати в "Трудах" конференции.)

Итак, помощи ждать неоткуда. Проблема языкового значения есть лингвистическая проблема, да к тому же важнейшая из лингвистических проблем. И лингвисты не имеют права передоверять ее другим наукам, но обязаны сами ее решать. Следует только пожалеть, что об этой обязанности науки о языке все чаще и настойчивее напоминают представители других наук.

Конечно, никак нельзя утверждать, что в области изучения языкового значения лингвисты ничего не сделали. Нет, этой области посвящено немало работ, и она все более и более выдвигается на первый план в лингвистических исследованиях. Но не может не вызвать удивления то последовательное упрямство, с которым языковеды, обращающиеся к семантическим исследованиям, отказываются реализовать те методические успехи, которые были достигнуты теорией языка.

В семантике принято рассматривать все не дифференцированно: и различные методы, и различные подходы, и различные цели, и различные понятия^*. По-видимому, главное, в чем нуждается семантика,- это наведение методического порядка в ее хозяйстве.

^* (В качестве примера такого "суммарного" подхода к семантическим исследованиям можно привести статью Ю. Д. Апресяна "Современные методы изучения значений и некоторые проблемы структурной лингвистики" (Сб. "Проблемы структурной лингвистики", М., 1963, стр. 102-148).)

Первое, к чему стремится всякая научная дисциплина,- определение (или выделение) основной и предельной (т. е. не поддающейся дальнейшему членению и анализу без нарушения своей специфики) единицы изучения. Что же является предметом и единицей изучения в семантике - значение слова? значение грамматической категории? значение предложения? или все вместе? Поскольку мы говорим о предельной единице, постольку на первый взгляд может показаться, что ею является значение слова, так как слово обычно признается основной единицей языка и дальнейшее членение его подчинено уже морфологическим и фонетическим закономерностям. Однако бесспорно, что в семантическом отношении большинство слов представляет сложные образования, будучи полизначными. Признанием этого факта являются разные значения слов, которые явно "на глазок" устанавливают составители толковых словарей и затем по порядку их "важности"^* перечисляют в пределах словарных статей. Выражением приблизительного характера такого способа семантического членения слова на отдельные значения является то обстоятельство, что, как правило, разные составители словарей дают весьма разноречивую картину семантического строения слов. Очевидно, что необходимо найти более строгий метод установления основной и предельной единицы семантического уровня языка, и притом такой, который был бы собственно лингвистическим.

^* (Следует при этом отметить, что точно критерии определения "важности" значения остаются неясными (интуитивными). )

Наука о языке, правда, уже располагает рядом терминов - лексема, монема, семантема, семема и пр.,- которые, как кажется, имеют своей целью выделить и обозначить как раз отдельные и конечные элементы сложной структуры полизначного слова, подвергнув ее разложению на компоненты. Но все они обладают теми или иными недостатками. Одни из них (например, монемы) носят слишком общий, а потому и недостаточно ясный характер и, кроме того, определяются через экстралингвистические факторы. Другие (семемы) трактуются как варианты некоего общего значения, заключенного в слове, и тем самым выступают лишь как производные образования, по существу, неопределенной величины. Третьи (лексемы) выделяются в результате членения линейного слова на отдельные части - морфемы, наделенные разными родами значений, и устанавливаются на основе внутренних противопоставлений этих разных родов значений. Такой способ дает возможность определить специфику лексического значения по сравнению с другими видами языкового значения, но не дает в руки исследователя метод определения границ между отдельными лексическими значениями.

В настоящей работе в качестве основной и предельной единицы семасиологического уровня языка предлагается принять моносему (подробнее о ней см. главу "Значение как факт языка и как факт речи"). Моносема определяется как потенциальная словосочетательная модель, идентификация которой в текстах осуществляется на основе отчетливых лингвистических (дескриптивных) признаков. Поскольку моносема может быть выделена из полизначного слова лишь через словосочетание или синтаксическую конфигурацию, она является семантико-синтаксическим образованием. Сложное смысловое образование (например, фраза во французском ее истолковании) строится не из слов, а из моносем, которые в семантическом отношении меньше слова, но как синтаксические конфигурации больше слова. Язык можно представить в виде списка моносем; при этом такой список будет содержать не только перечисление наличествующих в языке предельных семантических единиц, но и существующие в языке синтаксические конфигурации их реализации, в которых находит выражение лингвистическое бытие значение и из которых, как из сборных блочных конструкций, строится здание нашей речи.

Проблема выделения основной и предельной семантической единицы требует тщательного и углубленного изучения, и возможны разные способы ее разрешения. Однако не подлежит сомнению, что она не может быть разрешена без учета капитального для лингвистики разграничения между языком и речью, которое как будто принимается ныне всеми, но из которого не сделаны все логические выводы, в частности применительно к семасиологическим исследованиям.

Здесь было бы неуместно вдаваться в запутанный вопрос о том, каким образом следует осуществлять разграничение между языком и речью. Об этом говорится ниже, в соответствующей главе. Но по меньшей мере всегда следует иметь в виду различие назначений и функций, с одной стороны, языка, а с другой - речи. Совершенно очевидно, что язык не является средством общения. Средством общения является речь, и когда мы приписываем языку качества речи, это происходит в силу указанного нежелания сделать логические выводы из разграничения данных явлений. Что же касается языка, то на основании тех данных, которые находятся в нашем распоряжении, мы должны определить его в первую очередь как орудие осуществления дискретности, как систему классификации, которая образуется в процессе речевой деятельности человека наподобие того, как в химической реакции из жидкости осаждается твердое вещество. Расчленяя континиум воспринимаемого и осмысляемого человеком мира на дискретные единицы, язык дает в руки человека средства, с помощью которых оказывается возможным общение через посредство речи. Приняв это различие функций языка и речи, мы обязаны сделать вывод, что значение как факт языка и как факт речи далеко не однородные явления. Об этом, как известно, писал уже Соссюр, который говорил о значимости применительно к языку и значении применительно к речи. Но истолкование этих категорий у него весьма противоречиво и, самое главное, не учитывает того фундаментального различия функций языка и речи, о котором говорилось выше.

Для примера можно обратиться к моносемам, чтобы показать, какое влияние может оказать различие функций языка и речи на понимание семантических категорий. "Значение", или содержание, моносемы как факта языка определяется не только соотнесенностью с отдельными кусочками воспринимаемого человеком мира, но также и границами дискретных единиц, устанавливаемых классификационной системой языка. Если, как это обычно делается, классификационную систему языка или составляющую ее сеть отношений истолковывать как форму, то есть все основания говорить, что "значение" в языке определяется формой, точнее - даже совпадает с ней. Говоря словами Э. Бенвени- ста, "форма и значение определяются друг через друга, поскольку в языке они членятся совместно"^*. А это по-другому заставляет взглянуть и на знаковую природу единиц языка. В данном случае мы не обнаруживаем той полной условности и немотивированности, какие наличествуют у знака между двумя его сторонами.

^* (Е. Benveniste, Les niveaux de l'analyse linguistique. Pre prints of Papers for the Ninth International Congress of Linguists", стр. 495.)

По-иному обстоит дело с моносемами как фактами речи. Поскольку они целиком подчинены целям осуществления коммуникативного намерения общающихся друг с другом людей, постольку из этого следует два существенных момента: они должны иметь чувственно воспринимаемый вид (иначе не дойдут до собеседника) и они должны обладать фиксированной соотнесенностью с теми предметами (в широком смысле этого слова), которые являются содержанием коммуникации. Так возникает двустороннее образование, характерное для знака. Связь двух сторон у моносемы как факта речи покоится на принципе условности и немотивированности, но этот принцип также имеет некоторые оговорки. Речевое общение невозможно независимо от тех дискретных единиц, которые устанавливаются классификационной системой языка, т. е. моносем как фактов языка. Они представляют собой первичные чертежи, на основе которых создаются упоминавшиеся выше блоки, используемые для построения речи. Говоря в более общем плане, мы !можем сказать, что взаимоотношения между моносемами как фактами языка и как фактами речи в основном сводятся к языковому моделированию смыслового содержания, под лежащего передаче в речи. Это одна оговорка. Вторая имеет в виду то несомненное обстоятельство, что речь не ограничивается лишь связью с языком. Она - один из компонентов сложной структуры коммуникативного поведения человека и вне своих отношений с другими компонентами этой структуры не может быть адекватно познана.

До последнего времени речь (и язык) искусственно выделялась из среды, с которой она находится в постоянном взаимодействии, и изучалась изолированно. Такой метод имеет оправдание в качестве рабочего приема, заведомо сосредоточивающего внимание лишь на одной стороне предмета, или как научная абстракция. Но когда речь идет о возможно полном познании действительных качеств данного предмета, подобный подход недостаточен.

В последние годы, однако, такой подход стал подвергаться критике. В частности, довольно резкий характер она приобрела у Б. Скиннера^*-американского психолога бихевиористской ориентации. Он выступил против традиционных попыток объяснять "вербальное (т. е. фактически речевое) поведение" в терминах "понятий" (идей), "значений" и ныне - "информации". "Все это,- пишет он,- привело к несчастным последствиям, в соответствии с которыми возникла вера, что речь имеет независимое от поведения человека существование"^**. Хотя проблема связи "вербального поведения" с социальным поведением человека вообще интересна сама по себе и даже, как показали работы Б. Малиновского^*** и Дж. Фёрса^****, может иметь лингвистическую значимость, она имеет слишком широкий и поэтому слишком неясный характер. Это доказала капитальная работа К. Пайка^***** до известной меры координирующаяся с идеями Б. Скиннера. Дело, конечно, не в отказе от значения при изучении речевой деятельности, а в более точном определении значения. Очевидно, что более правильно при этом ориентироваться лишь на коммуникативное поведение человека, рассматривать его как сложную структуру, включающую, помимо речи, также жест, мимику и пр.

^* (См.: В. F. Skinner, Verbal Behavior, New York, 1957. )

^** (Указ. сочинение цитировано по хрестоматии "Psycholinguistics. A Book of Readings", New York, 1961, p. 71.

Здесь же Б. Скиннер указывает, что "мы должны избегать неправомерного формулирования вербального поведения как "употребления слов" (стр. 71), так как неясным остается и значение слов. "Словари не дают значений; в лучшем случае лишь приводят слова с одним и тем же значением" (стр. 72). Отсюда и общий вывод относительно всей проблемы: "Единственный выход - в отказе от традиционного формулирования вербального поведения в терминах значения" (стр. 73).)

^*** (См.: В. Malinowski, The Problem of Meaning in Primitive Languages. В кн.: С. Ogden and Y. Richards, The Meaning of Meaning, London, 1923. )

^**** (Имеется в виду его теория "контекста ситуации". См.: Дж. Ф ё р с, Техника семантики. Сб, "Новое в лингвистике", вып. 3, М., 1962. )

^***** ( См.: К. Pike, Language in Relation to a Unified Theory of the Structure of Human Behavior, parts 1-3, Glendal, 1954-1960. )

Наконец следует сказать и о том, что, поскольку речь имеет своей целью передачу от человека к человеку определенного содержания, постольку изучение семантических единиц, констатирующих это содержание, должно сочетаться с изучением процессов их восприятия или понимания. Об этом говорил Р. Якобсон в 1959 г. на Эрфуртском симпозиуме, посвященном проблеме знака и системы языка: "Код не следует гипостазировать; его нужно рассматривать в плане речевого общения. Две точки зрения - кодирующего и декодирующего, или, другими словами, роль отправителя и роль получателя сообщений, должны быть совершенно отчетливо разграничены. Разумеется, это утверждение - банальность, однако именно о банальностях часто забывают. А между тем оба участника акта речевой коммуникации подходят к тексту по-разному... Оба названных аспекта языка - порождение и восприятие речи - имеют равное право на внимание лингвистов, и было бы ошибкой сводить двустороннюю языковую действительность к одному из них"^*. Об этом ныне говорит и Н. Хомский, утверждая, что "задачей лингвистической теории является построение и точное описание двух абстрактных систем (abstract devices), из которых первая является моделью использования языка, а вторая - моделью усвоения языка"^**.

^* (CM.: "Zeichen und System der Sprache", 2. Band, Berlin, 1962, S. 55. )

^** (N. Chomsky, The Logical Basis of Linguistic Theory, p. 513. )

При этом, разумеется, не следует думать, что, занимаясь изучением механизма понимания и его влияния на природу семантических единиц, мы обращаемся к внелингвистическим категориям и тем самым нарушаем автономию лингвистики как науки о языке. Как явствует из самой природы речевых единиц, их невозможно исследовать как замкнутые в самих себе. Здесь уместно вспомнить о выделении Соссюром в особую дисциплину лингвистики речи. Но в конце концов если встать на строго ригористическую точку зрения в отношении терминологии, то речь можно отнести и к области экстралингвистической. Ведь речь - это не язык в указанном смысле.

Если описанное выше изучение языка с точки зрения составляющих его предельных семантических единиц можно назвать синтагматическим, то противоположное ему - парадигматическое - изучение известно нам в основном в виде проблемы семантических полей. Этой проблеме посвящено огромное количество работ, она беспрерывно подвергается всякого рода модификациям, и то обстоятельство, что она не сходит с научной повестки дня, является достаточно веским доказательством ее актуальности. Но она, бесспорно, нуждается в теоретическом осмыслении с точки зрения своего места в общей системе семантических исследований.

Следует отметить также, что семантические поля изучались лишь в плоскости языка как "результативного образования" (об этом см. раздел "Два подхода к изучению языка") и в значительной мере статически. Если и делались попытки внести элемент динамики в изучение семантических полей, то такого рода исследования сводились к выявлению исторических сдвигов, происходящих в составе полей^*. Но возможен и даже крайне необходим другой аспект динамического изучения семантических полей - с точки зрения их функционирования в процессе коммуникативной деятельности человека.

^* (Уже первые работы основоположника теории семантических полей И. Трира носили характер исследования исторических сдвигов в их составе. См.: J. Тrier, Der deutsche Wortschatz im Sinnbezirk des Verstandes, Heidelberg, 1931.)

Есть все основания полагать, что человек, прежде чем преобразовать свою мысль в речь, составляет программу своего высказывания. Это утверждение не снимает'тезиса о связи языка-и мышления, но лишь углубляет его. Оно предполагает, что мышление человека может проходить на разных уровнях, лишь одним из которых является речевой (вербальное мышление, или "внутренняя речь"). По меньшей мере наряду с речевым существует языковой уровень - в том смысле, в каком проводится принципиальное разграничение между языком и речью. Программа высказывания или предложения составляется на языковом уровне - она дает лишь общую схему с пустыми ячейками, которые будут заполнены, когда языковой уровень будет преобразовываться в речевой. Об этом пишут и известные американские психологи Дж. Миллер, Е. Галантер и К. Прибрам, употребляя вместо термина "программа" термин "план": "... у нас есть очень отчетливое предвосхищение того, что мы собираемся сказать, и наш выбор нужных слов зависит от чего-то гораздо большего, чем предшествующие элементы нашего высказывания. У нас есть план предложения, и, когда мы формулируем его, мы имеем относительно ясное представление о том, что мы собираемся сказать"^*. И несколько ниже: "План предложения, по-видимому, должен в общем определиться до того, как можно выделить слова, которые мы собираемся высказать"^**.

^* (Дж. Миллер, Е. Галантер и К. Прибрам, План и структура поведения, М., 1965, стр. 155. )

^** (Там же, стр. 156. Авторы приводят по данному поводу также высказывание У. Джемса: "Разве читатель никогда не задавался вопросом о том, какое душевное состояние переживается, когда возникает намерение что-нибудь сказать, но само высказывание еще не осуществлено? Это совершенно определенное намерение, отличное от всех прочих намерений, и, следовательно, здесь переживается вполне отчетливое состояние сознания, а между тем много ли в состав его входит определенных чувственных образов, слов или предметов? Да почти никаких, но подождите немножко: слова и предметы выплывут в сознании, а предварительное намерение, смутное гаданье скроются в тень. По мере того как на смену намерению выплывают слова, намерение производит им смотр: подходящие слова отбираются, а неподходящие отметаются в сторону. Это значит, что намерение имеет свои особые, очень важные свойства, и все же, что мы можем сказать о нем, не прибегая к словам, которые относятся к более поздним душевным состояниям, заменяющим его? Весь процесс, предваряющий воплощение помысла в слово, Нельзя назвать иначе, как только "намерением сказать то-то" (У. Джемс, Научные основы психологии, СП6.8 1902 стр. 125).)

Когда человек говорит об обычных вещах, не требующих глубокого размышления, преобразование программы в речь осуществляется почти автоматически, используя готовые речевые шаблоны, которыми каждый человек располагает на данные случаи жизни. Но речевые акты, требующие даже минимального творческого усилия, приводят к тому, что человек на уровне программы оперирует не словами, а семантическими полями, из состава которых он и подбирает нужное слово, чтобы с возможной точностью выразить в речи свою мысль. В процессе подыскания нужного слова человек мысленно "бродит" по всем закоулкам имеющегося в его распоряжении семантического поля, испытывая много кратно описанные "муки слова", стремясь "поймать за хвост" ускальзающее из памяти самое верное, самое точное, самое подходящее для данной ситуации слово.

В индивидуальном использовании семантические поля могут быть более или менее емкими и богатыми (более или менее дифференцированными), и именно от характера индивидуальных семантических полей, по-разному соотносящихся с семантическими полями в плоскости языка как "результативного образования", зависит способность человека формулировать свою мысль с большей или меньшей точностью.

В очень грубой форме механизм оперирования семантическими полями прощупывается при афатических заболеваниях, когда больные, испытывающие трудности при произнесении тех или иных слов, заменяют их другими словами одного семантического поля. Так, например, вместо слова плечо (здесь оказывается труднопреодолимой аффрикатая) говорят рука. Но наблюдения такого рода не дают возможности более глубоко проникнуть в механизм действия индивидуальных семантических полей и, в частности, измерить их емкость, или "глубину". Заслугой проф. А. Р. Лурия и его сотрудников является то, что они разработали методику объективного (аппаратурного) измерения емкости индивидуальных семантических полей, которая, при всей своей простоте, дает хорошую возможность изучить процессы постепенного затухания психической реакции человека по мере отклонения от семантического центра на периферию поля и тем самым установить его границы^*. Более того, эта методика позволяет выявить и те смысловые перекрещивания семантических полей, которые обусловливаются многозначностью слов. Так, слово труба в значении "дымовая" труба" и в значении "духовой музыкальный инструмент" может входить- в разные семантические поля, связываемые, однако, в узел единством слова (и его звучания), что в свою очередь создает ассоциации уже иного порядка при оперировании данным словом на уровне программы. К сожалению, лингвисты до настоящего времени не воспользовались этой многообещающей методикой не только для изучения теоретических вопросов, относящихся к взаимоотношению языка' и мышления, но и для решения лингвистических проблем чисто прикладного порядка.

^* (Описание данной методики см. в работе: A. R. Luria and О. S. Vinogradova, An Objective Investigation of the Dynamics of Semantic Systems, "The British Journal of Psychology", vol. 50, part 2, 1959, May.)

Следующее разграничение, которое семантике следует заимствовать у общей теории языка, относится к разграничению между функциональным и генетическим подходами; они, грубо говоря, совпадают с синхроническим и диахроническим изучением.

При функциональном подходе нас в первую очередь интересует вопрос о том, что такое значение. Мы, например, вместе с Витгенштейном можем сказать, что значение - это употребление, и такое определение, несомненно, обладает лингвистической значимостью, хотя и формулируется языковедами несколько по-иному (так, составитель известного словаря синонимов в индоевропейских языках К. Д. Бак пишет: "Значение слова в целом есть совокупность его различных и близких употреблений"^*). Мы вместе с Р. Уэллзом можем отклонить это определение на том основании, что существуют слова, которые имеют употребление, но не обладают значением. Словом, тут возможны разные определения, но ни одно из них не будет достигать своей цели, если не будет содержат ответа на основной вопрос: что такое значение? Очевидно, однако, что мы не сможем получить ответ на этот вопрос, если первоначально не установим возможно более точным образом, о каких значениях идет речь. Иными словами, нам сначала предстоит определить типологию значений и перестать рассматривать их "вообще" как некую универсальную категорию, которая всегда остается неизменной. Тут речь может идти о различиях вроде тех, которые делает Б. Рассел, устанавливая два типа значений - выражения и указания (как известно, по его мнению, каждый знак, который указывает, также выражает; но некоторые знаки, которые выражают, ничего не указывают, например или, нет). Но в первую очередь необходимо все же разобраться в самых обычных вещах. Некоторые наши лингвисты заговорили языком высоких абстракций и перестали уделять внимание таким "низким материям", как различие значений у разных классов слов, различия между лексическим, грамматическим и экспрессивно-стилистическим значениями и пр. А между тем смешение этих далеко не одинаковых типов значений продолжает приводить к тяжелым недоразумениям. В этой связи можно сослаться на суждение такого трезво мыслящего лингвиста, каким является Р. Якобсон. Выступая в защиту "семантически ориентированных определений", преданных анафеме дескриптивной лингвистикой, он на конференции по лингвистическим универсалиям призывал к учету семантической стороны также и при структурном исследовании языка. "Обязательным условием таких исследований,- отмечал при этом Р. Якобсон,- является последовательное проведение различий между грамматическими и лингвистическими значениями, которые, несмотря на методические путеводные указатели, установленные, в частности, выдающимися американскими и русскими открывателями новых путей в лингвистике, все еще смущают и путают некоторых языковедов"^**.

^* (С. D. Виск, A Dictionary of Selected Synonyms in the Principal Indo-European Languages, Chicago, 1949, p. V. )

^** (R. Jakobson, Implications of Language Universals for Linguistics. В кн.! "Universals of Language", Cambridge, Mass., 1963, p. 214 )

При генетическом подходе к изучению значения внимание исследователя направлено на процессы становления значения и на выявление того, какие факторы при этом участвуют. Сюда относится также определение разных типов изменений значений, их классификации и вопрос о закономерностях изменений значений. Это направление семантических исследований, в течение довольно длительного времени выступавшее почти как монопольное, считается наиболее традиционалистским, и именно ему посвящено наибольшее количество работ. Оно почти единолично представляет семантику в общеязыковедческих учебниках. Но его отнюдь нельзя признать исчерпанным. Это утверждение в первую очередь относится к эпистемологическому его аспекту, в совокупности семантических проблем, пожалуй, самому главному.

Эпистемологический аспект семантических исследований в свою очередь имеет двоякую направленность. С одной стороны, устанавливается зависимость языкового значения от мира действительности, выясняется наличие или отсутствие тождества между структурой действительности и семантической структурой языка или определяется характер отношений между фактом действительности и языковым знаком обозначает ли он, указывает, называет, выражает и т. д. С другой стороны, выявляется роль языка в процессах познания, и именно это направление в настоящее время является доминирующим, именно оно преимущественно привлекает ныне к себе внимание философов, логиков, психологов и лингвистов. Проблема роли языка в процессах познания многолика. Она может предстать перед нами в облике логической семантики, или в виде путаных идей А. Кожибского, которые в руках А. Рапопорта могут, однако, приобретать довольно стройный вид, или в форме гипотезы Сепира-Уорфа, или в определении языка как промежуточного мира (у неогумбольдтианцев) и т. д. К сожалению, следует отметить, что как критическое, так и положительное осмысление проблемы роли языка в процессах познания носит почти исключительно умозрительный характер и очень редко сопряжено с экспериментом. Если взять для примера гипотезу Сепира-Уорфа, то, кроме немногих работ Г. Хойера^*, Дж. Гринберга^**, Э. Леннеберга и Дж. Робертса^*** и других немногих ученых, стремящихся в своих выводах опереться на факты, мы в действительности не располагаем никакими конкретными данными для того, чтобы вынести более или менее обоснованное суждение по комплексу вопросов, поднимаемых теорией лингвистической относительности. Это тем более печально, что, например, Советский Союз, с его богатством и многообразием национальных культур и языков, открывает широчайшие возможности для собственно лингвистической работы в этой области. К этому следует добавить, что еще совершенно неиспользованные исследовательские ресурсы, способные предоставить в наше распоряжение весьма существенные данные для решения эпистемологических проблем семантики, таятся в изучении под соответствующим углом зрения индивидуального билингвизма, афазии (и главным образом той ее формы, которая, по выражению А. Р. Лурия, касается программы речевой деятельности), поведения алариков в разные периоды их роста и т. д.

^* ( См.: Н. Ноijer, Cultural Implications of Some Navaho Linguistic Categories, "Language", 1951, vol. 27, pp. 11-20. )

^** (CM.: Jos. Greenberg, Concerning Inferences from Linguistic to Non-Linguistic Data. "Language in Culture", Chicago, 1957.)

^*** (См.: E. Lenneberg and J. Roberts, The Language of Experience: A Study in Methodology, Baltimore, 1956.)

Эпистемологическое исследование значения имеет и прикладной аспект, суть которого заключается в изучении зависимости социального и индивидуального поведения человека от языка. Выше говорилось о языковом моделировании речи. В данном случае имеется в виду языковое и речевое моделирование поведения человека. При этом исходят из той очевидной предпосылки, что человек мыслит, действует, работает, живет, будучи погружен в мир языка, и, следовательно, в какой-то мере его поведение не может избежать воздействия языка. Это направление работы, которое в США именуется "анализом содержания"^*, а в Японии "Гэнго-сейкацу" (языковое существование), руководствуется не столько идеями теории лингвистической относительности, сколько стремится учесть психическое воздействие речи.

^* (См.: "Trends in Content Analysis", ed. by G. de Sola Pool, Urbana, 1959.)

Таковы некоторые соображения относительно необходимости разграничения разных областей семантических исследований, которые должны сопровождаться осознанием их места в общей схеме этих исследований. Надо при этом исходить из того, что разные направления отнюдь не опровергают и не исключают друг друга, а взаимно дополняют. Только такой многосторонний подход даст возможность проникнуть в самое тайное тайного языка, в секрет строения его органической клетки, без чего лингвисты не будут располагать твердой опорой для дальнейшего изучения языка.

Ниже некоторым из перечисленных аспектов многоликой и сложной проблемы значения посвящаются отдельные разделы, где эти аспекты трактуются более детально. В одном случае - при рассмотрении значения как факта языка и как факта речи - предварительно разбирается общетеоретический вопрос о взаимоотношениях языка и речи. Это оказалось необходимым в виду большой запутанности данного вопроса и неоднозначности его решения.