Глагольная метафора в повести В. Астафьва "Последний поклон" (Е. З. Тарланов)

Книга "Последний поклон" создавалась В. П. Астафьевым двадцать лет (1957-1977). Память сердца - это то, что объединяет ряд сюжетных новелл в единый "Последний поклон", посвященный бабушке писателя Екатерине Петровне. Автобиографичность, свойственная прозе В. Астафьева, служит здесь основой повествования о жизни обыкновенной сибирской деревни - родины маленького Витьки. Астафьев обращается к своему далекому сиротскому детству - ко времени, когда закладывался прочный нравственный фундамент нового поколения.

В "Последнем поклоне", как и в других произведениях В. Астафьева, проявляется необыкновенное пейзажное мастерство писателя, вырастающее из великолепного знания им родной сибирской природы. Его пейзаж почти всегда согласован с душевным состоянием человека. То удивительное видение мира, которое он дарит читателю, порождает ощущение вечности и незыблемости, покоя и мира, чувство сопричастности первозданной красоте и гармонии бытия.

Проведший детство на берегах великих сибирских рек, писатель посвящает им множество образных строк. Могучая сибирская река уподобляется гигантскому фантастическому существу: "Сыто заурчав под быком, Енисей бежит к морю, океану, бунтующий, неукротимый, все на пути сметающий".

Для В. Астафьева чрезвычайно характерна метафоризация движения водной стихии, описание ее "человеческими категориями": "ворчит река... буйствует, пьяная от половодья"; "...прибежала речка к Енисею, споткнулась о его большую воду и, как слишком уж расшумевшееся дитя, пристыженно смолкла".

Туман в художественном изображении писателя тоже сродни живому существу: он может "прижиматься к земле", "украдчиво ползти ... в сонное предутрие", "уютно дремать в распадке", и "тихо умирать" в синей дали реки.

Многие природные явления В. Астафьев олицетворяет, уподобляя необузданному поведению живых существ, в особенности диких зверей: "Шумела... злобно река"; "Внизу мощно ревел Караульный бык. Разъяренная вода кипела под ним"; "Из распадков вырываются рычащие, взбесившиеся весенние речки"; "Но тут же белесое пятно [льдина - Е. Т.] возникало во тьме, надвигалось, резало, подминало кусты, утыкалось в глину, чавкало, жевало и, словно обожравшись, разламывалось..."

Осень, ночь, стужа в поэтическом мироощущении автора наделены "укротительными" качествами: "...Как бы ни была крута осень..., она никогда не может разом и везде усмирить Енисей"; "Смирилась природа с зимою"; "...в небе студеная, оцепенела луна".

Однако олицетворение - не единственный путь метафорического изображения явлений и состояний природы. Иногда, напротив, метафора вырастает из своеобразного опредмечивания их. При этом благодатный материал для поэтизации окружающего мира писатель берет из крестьянского быта: "Зарю притворило до утра, будто светящееся окно ставнями"; "Ветер раскуделивал их [снега - Е. Т.], прял над самой дорогою, скручивал в веретье"; "волокнистой куделею затянуло село, огороды и палисадники".

С помощью глаголов конкретно-обыденного действия рисуются и атмосферные явления: "Но светом и теплом все шире разливающегося утра тоньше и тоньше раскатывало туманы, скручивало их валами в распадках, загоняло в потайную дрему тайги". При этом В. Астафьев широко использует морфологические возможности глагола, метафоризируя безличные глагольные формы: "Над Енисеем солнечно мерцало"; "... Лодку норовило развернуть и хрястнуть обо что-нибудь".

В нескольких случаях эстетическое приращение смысла создается за счет уподобления природных явлений первозданным стихиям огня, при этом уподобление огню создается ассоциацией с разными стадиями горения. Ср.: "...и вдруг навстречу из-за дальних увалов полоснуло ярким светом, празднично заискрилось"; "Упрямо, не по-осеннему, тлела полоска зари"; "Синим дымком сзади нее выкуривался из камней ключ". Очень часто яркий цвет (желтый, красный, оранжевый) является для писателя основой ассоциации растений со стихией огня: "...дотронулся до раскаленных, но не обжигающих руку, саранок"; "...вся опушка палом горела, захлестнутая жарками"; "В росистой траве загорались от солнца красные огоньки земляники"; "В той самой кринке... полыхал огромный букет алых горных саранок с загнутыми лепестками"; "...Жарки тут, на солнцепеке, уже сорили по ветру отгаром лепестков". Такое широкое употребление поэтических образов, связанных с горением, по-видимому, объясняется тем, что художник следует традициям народной эстетики, рисуя картину празднества природы, очищающую, радостную и буйную стихию лета, символ которой - огонь.

Некоторые глагольные метафоры В. Астафьева вызывают ассоциации со стихией воды: "...все было залито разноцветной волнистой зеленью густеющих хлебов"; "Гуще потекли с берез листья"; "...и они [цветы. - Е. Т.] тоже возникали из тьмы, тянулись к свету, к теплу, обрызгивали окна и наш дом цветами".

Особенно высокой способностью сочетаться с метафорическими глаголами обладают различные названия растительного царства: цветы (жарки, саранки, подорожник, ромашки, дикие пионы, пучки-купыри, морковники и др.), травы, деревья, которые хорошо знает и любит писатель. При этом он использует одушевление как основной вид ассоциации, как бы приподнимая эти живые существа на ранг выше, приписывая им эмоции животных или даже человека: "не будь дерево такое большое, оно давно бы умерло, но это еще жило, трудно, с маетою, но жило, добывая опаханными корнями пропитание из земли и при этом еще давало приют муравьям, мышкам, птицам, жукам, метлякам и всякой другой живности". Дерево у В. Астафьева умеет "стонать и плакать", жаловаться "деревянным, нескончаемо длинным плачем, идущим по корням из земли"; "...всякая былка тут зеленела.... не задыхаясь дорожной пылью"; цветы "улыбаются".

В. Астафьев, выросший среди природы и теперь ее воспевающий, часто подмечает самые, казалось бы, бытовые детали в жизни растений, находя в них аналогию человеческим действиям и состояниям: "Капуста уж так опилась, такие вилки закрутила, что больше ей ничего не хочется"; подобно уставшему косарю, "осинник сомлел от жары".

Убежденный в целесообразности и мудрости всего, что происходит в живой природе, автор часто приписывает растениям свойства собственно человеческого сознания - способность к принятию решений, желания: "Луковица - ..терпеливо дожидалась весны, чтоб... порадовать людей надеждами на близкое лето"; "Подорожник набирался сил, чтоб засветить свою серенькую свечку..."; "...красоднев... ждал своего часа, чтобы развесить по окраинам полей желтые граммофоны".

Чаще всего в художественной прозе В. Астафьева сам метафорический глагол является центром образности, экспрессии, которая, распространяясь, вызывает метафоризацию более широкого отрезка речи, то есть одна метафора порождает другую, согласованную с ней. Ср.: "...Ромашки приморщили белые ресницы на желтых зрачках"; "На окне, в старом чугунке, возле замерзшего стекла, над черной землею висел и улыбался яркогубый цветок... и как бы говорил младенчески-радостным ртом: "Ну-вот и я! Дождалися?""

В отличие от названий растений, наименования животных в астафьевском повествовании меньше участвуют в мотафоризации. Животный мир тесно и непосредственно связан с жизненной практикой жителей сибирской тайги, неутомимых скотоводов, земледельцев, охотников. Поэтому он представляет собой не столько фон действия повести, сколько участников этого действия, к которым автор относится с подчеркнутым уважением: "Каждая пичуга, каждая мошка, блошка, муравьишко заняты делом"; старенький конь Ястреб купается, и ребята усердно трут его "прогнутую, трудовыми мозолями, покрытую спину, шею, грудь".

Чем выше описываемое В. Астафьевым явление природы по своему развитию, тем большая способность к психическому восприятию действительности предоставляется ему автором: если растения в его художественном изображении радуются, плачут или улыбаются, то животные уже способны думать. Разумеется, маленький герой Витька прекрасно понимает своих "младших собратьев": "Сидел я на яру, спустив ноги, и пяткой упирался в стрижиную норку. Стриж налетал на меня, просился домой..."; "...возле лужицы, с ладошку величиной, сидела большая лягуха с скорбном молчании и думала, куда ей теперь деваться. В Мане... вода быстрая - опрокинет кверху брюхом и унесет. Болото есть, но оно далеко - пропадешь, пока допрыгаешь".

В подборе глагольных метафор, "очеловечивающих" представителей животного мира, В. Астафьеву часто удается передать свежесть и остроту детского восприятия любознательного деревенского мальчика, познающего окружающее: "Одна ласточка недовольна чем-то, говорит-говорит и вскрикнет, как тетка Авдотья на девок своих, когда те с гулянья домой являются..."; "...над трубою ночами по-пьяному хохотал филин".

Созданию поэтических картин природы способствует глубокая наблюдательность писателя, его редкое умение подметить "человеческие" свойства у природы, тесную взаимосвязь человека с окружающим миром.