Из наблюдений текстолога

Авторские переводы А. И. Герцена (Л. Р. Ланский)

Л. Р. Ланский, кандидат филологических наук

Герцен свободно владел французским языком...

Статьи и брошюры, предназначавшиеся для западноевропейских читателей, он, живя за рубежом, обычно писал по-французски.

Французский язык в те времена считался языком международным.

Почти все переводы Герцена - с русского на французский и с французского на русский - появились в печати еще при его жизни. Остальные же долго оставались в рукописи и только в наше время стали включаться в полные Собрания сочинений писателя.

Мировая демократия XIX столетия знакомилась с трудами Герцена, главным образом, на французском и немецком языках. Его известные книги "О развитии революционных идей в России", "Русский народ и социализм", некоторые статьи и памфлеты читались тогда по-французски даже соотечественниками, так как на русский язык они либо совсем не переводились, либо переводились с запозданием.

При текстологической подготовке тридцатитомного Собрания сочинений Герцена (издававшегося Академий наук СССР в 1954-1965 годах) мне пришлось вплотную заняться изучением ряда французских трудов Герцена и его авторских переводов и при этом убедиться, что в них содержится немало смысловых и стилистических разночтений. Ориентируясь на иноязычных читателей, Герцен несколько менял содержание, сокращал или же, наоборот, обогащал изложение новыми фактами и мыслями, смещал ракурсы, варьировал средства выражения, тропы, краски...

В этом отчетливо выражалась творческая щедрость его натуры.

По несколько утрированному выражению И. С. Тургенева, Герцен писал языком, "до безумия неправильным.", но в то же время вызывающим восторг: в его слоге ощущалось "живое тело". В своих французских сочинениях и авторских переводах он также стремился воплощать средствами французского языка наиболее характерные особенности своей неповторимой и чисто русской стилистической манеры.

И что же! По отзывам французской печати и людей такого масштаба, как Виктор Гюго, историк Жюль Мишле, философы Эдгар Кипе и Пьер Леру (с которыми Герцен в течение двух десятилетий поддерживал дружеские связи), именно этот носящий печать русского духа и предельно индивидуализированный стиль Герцена, далекий от нормализующих тенденций французского литературного языка XIX века, встречался французами... с восторгом!

Вот что писала в 1857 году одна из французских газет, публикуя на своих страницах отрывок из авторского перевода "Былого и дум":

"Ознакомившись с печатаемым нами сегодня отрывком - отрывком, переведенным самим автором, наши читатели, так же, как это бывало с нами каждый раз по прочтении чего-нибудь написанного Герценом по-французски, будут удивлены и очарованы, видя, какой оригинальный характер принимает французский язык под этим русским пером; и, отдавая себе отчет в том, насколько автор в своем стиле является одновременно и русским, и французом, они, без сомнения, подумают, какой удачей для французской литературы было бы почаще предоставлять права гражданства таким писателям <...> Мы просим извинения у наших читателей за то, что несколькими своими строками замедлили их наслаждение, и оставляем их наедине с автором, с этими страницами, полными жизни, ума, нежности и той благотворной иронии, которая высмеивает только зло, которая вместо того, чтобы раздражать, пробуждает и просвещает самые великодушные чувства, свойственные человеческой природе" ("Литературное наследство", т. 63. М., 1956. - Здесь и далее все переводы с французского сделаны автором публикуемой статьи. - Ред.).

Сравнивая оригиналы Герцена с его переводами, то и дело встречаешь новые, ранее не известные суждения, неожиданные повороты мысли, образы, метафоры, оксюмороны. В этой заметке я приведу, разумеется, лишь отдельные свидетельства этого богатого "улова".

Сначала - несколько разрозненных афоризмов из разных сочинений:

"Растения - глухонемые природы".

"Страсть к переменам - добрый гений Франции".

"Культ Французской революции - это первая религия молодого русского; и кто ж из нас не обладал портретами Робеспьера и Дантона?.."

"Народ надо изучать не по книгам, а в его хижинах"?

"Человек имеет полное право отдаваться, жертвовать собой. Но, по правде говоря, героизм самопожертвования за счет других слишком легок, чтоб являться добродетелью..."

В одном из переводов я обнаружил единственное свидетельство о том, что Герцен лично видел в Берлине (в 1847 году); прусского короля Фридриха Вильгельма II. Здесь же он даст также ранее не известную обобщенную характеристику его и еще двух монархов - папы Пия IX и будущего Наполеона III: "Ничтожества, принадлежащие к одной и той же семье".

Обратимся теперь к переводу открытого герценского "Письма к Гарибальди" (1863), обращенного к другу Герцена, известнейшему итальянскому национальному герою. В этом переводе бросается в глаза множество эпитетов, отсутствующих в русском тексте: "почтенный друг", "незыблемое право", "колоссальных застав", "глухой борьбе", "открытую реакцию", "безумный страх" и др.

Вместо "народного моря" - во французском тексте: "неизведанного моря"; вместо "нелепую" - "непомерную"; вместо: "социальную" - "социалистическую"; вместо: "правительственного" - "политического" и т. п.

Французский авторский перевод отличается большей детализацией, чем русский текст; отдельные фразеологические элементы в обеих редакциях часто не совпадают. Вместо: "Вы любите массы так, как они есть" - во французском тексте мы читаем: "Вы любите массы, какими их сделала история"; вместо: "вождь слабых, ищущих воли" - "поборника независимости"; вместо: "вершинам" - "верхушкам и вершинам в Зимнем дворце"; вместо: "придворной службе" - "украшенной галунами придворной службе"; вместо "героизма" - "мученичества и героизма"; вместо: "правительство старалось всеми средствами возбудить народную ненависть" - "правительство изощрялось, разжигая самые злобные страсти, какие только может породить исключительный национализм"; вместо: "и отдавало крестьянам конфискованную землю" - "и кончило тем, что экспроприировало большую часть помещиков, чтоб отдать землю крестьянам и привязать их тем к себе" и т. п.

Приведу несколько развернутых высказываний Герцена из его французского перевода "Былого и дум" - о западноевропейской буржуазии, западных религиях и о мелкобуржуазных политических эмигрантах конца 1840-1850-х годов.

"Самый деятельный и могучий класс наших дней - буржуазия, - пишет Герцен о наиболее ненавистном ему сословии современного общества, - готова предать свои убеждения - преклонить колена без веры пред алтарем, пасть ниц перед троном, унизиться перед аристократией, которую она ненавидит, и оплачивать солдат, к которым питает отвращение, быть, наконец, ведомой на цепочке - лишь бы не обрубали веревку, на которой держат толпу".

Лицемерие, свойственное буржуазии, ее учреждениям, нравам и установлениям, являлось частым объектом обличений Герцена. Этой излюбленной им теме посвящены и следующие строки:

В буржуазном обществе "жизнь, начиная с домашнего очага и кулинарной экономии до очагов патриотизма и политической экономии, есть не что иное, как ряд оптических обманов. Ни одного простого и ясного представления, чтоб отчетливо видеть в этом тумане, ни одного естественного чувства, оставшегося целым; пи одного вопроса, который не был бы вырван из своей почвы и пересажен в другую". И далее: "Человек проживает свою жизнь, окруженный ужасным шумом, не имея минутки, чтобы поразмыслить, проходит озабоченный и полный беспокойства, не наслаждаясь даже".

Эти строки из перевода "Былого и дум" (глава "Роберт Оуэн"), относящиеся к 1860-м годам, кажутся написанными сегодня: их актуальность поразительна.

Исторический опыт, по убеждению Герцена, которое он выражает в саркастической и несколько парадоксальной форме, доказывает одно: "Человеческий мозг является органом, не дошедшим до состояния полного развития; что он имеет стремление достигнуть его - трудно отрицать; но достигнет ли он его или погибнет на полдороге, как погибали мастодонты и ихтиозавры, или остановится в status quo, как мозг существующих животных, - это вопросы, которые нелегко разрешить". "И если они и будут разрешены, - подчеркивает Герцен, - то, конечно, не вследствие сентиментальной и мистической декламации".

Любопытны вписанные далее Герценом в свой французский перевод атеистические по характеру страницы. В рассуждениях об особенностях католической и протестантской религий он особенно подчеркивает невыносимый для жителей Западной Европы протестантизм, представляющий собой в сущности не что иное как "буржуазный католицизм". Распространенное на Западе "идеалистическое ханжество" в физиологии, пытающееся примирить научные основы с религиозными верованиями, вызывает у Герцена особенно резкое осуждение. Он называет это во французском тексте "уступкой, компромиссом между познанной истиной и принятой ложью, между совестью и личными взглядами", "предательством науки" или же "поразительным отклонением диалектики".

Наряду с многочисленными сатирическими штрихами, которыми Герцен в своем авторском переводе характеризует религиозные учения и служителей культа ("пустопорожняя риторика пастора", "риторическая чепуха какого-нибудь архиерея" и т. п.), мы встречаем ряд высказываний, выдержанных в той афористической манере, которая была особенно органична для их автора. Углубляя понимание русского текста, высказывания эти в то же время имеют и самостоятельный интерес. Они отчетливо характеризуют философские, социальные и политические воззрения Герцена в начале 1860-х годов.

Беспощадно высказываясь в "Былом и думах" о многочисленных немецких мелкобуржуазных эмигрантах, покинувших родину после революций 1848-1849 годов, он замечает:

"Их язык попахивал академическим "чесноком" и первыми трагедиями Шиллера; они отличались поразительной неуклюжестью во всем, что относилось к практике, и раздраженным патриотизмом, весьма шовинистическим на свой лад и выступавшим под знаменем космополитизма".

"Реальная жизнь немца, - продолжал он, - в теории, практическая жизнь для него не более, чем атрибут, переплет для скрепления листов, - и именно в этом следует искать причину того, что немцы, самые радикальные люди в своих сочинениях, - остаются очень часто "филистерами" в частной жизни. По мере освобождения от всего - они освобождаются от практических следствий применения своих учений. Германский ум в революциях - как во всем - схватывает общую идею в ее абсолютном значении, никогда не пытаясь реализовать ее".

В "Письмах из Франции и Италии" Герцен едко рассуждает о консерватизме, обвиняя в нем не только реакционные ц ретроградные слои общества, но и по временам самих революционеров, испугавшихся далеко идущих результатов общественного Движения. К одной из таких характеристик он добавляет во французском переводе: "Это теория, манера рассматривать вещи, это настоящее, рассматриваемое с точки зрения прошедшего". Консерваторов прежнего времени, еще сохранявших кое-какие положительные достоинства, он противопоставляет современным "гнусным интриганам, которые держатся на поверхности французского общества".

Террористические меры французского правительства периода Июльской монархии, предпринятые для своей защиты от народных низов, вызывают у русского революционного публициста следующий вывод: "Общество, распадающееся на части, имеет врага в своем сердце, в своей крови".

Говоря о хаосе, о недостатке последовательности в понятиях современного человека, то есть человека XIX столетия, Герцен добавляет в переводе: "Это также следствие полного смешения понятий, к которому мы пришли в результате незавершенных революций и слепых реставраций, в результате непоследовательностей, мелких поправок; это смешение чрезвычайно мешает нам постигнуть всякое ясное, простое, естественное понятие. Это смешение досталось нам как наследство; мы находим его обосновавшимся в нашей душе во имя авторитета. Пробуждение умственных способностей, деятельность мысли парализованы, уклонились со своего пути. Естественная связь человека с внешним миром нарушена. Воспитание делает людей безумными прежде, нежели они успевают приобрести разум".

В русском переводе своей французской полемической статьи об испанском махровом реакционере Донозо Кортесе Герцен опустил следующее исполненное глубокого значения место, восстановлением которого уместно будет заключить эту публикацию:

"Цивилизация античного мира была цивилизацией меньшинства, как и наша. Как и наша, чтобы стать возможной, она нуждалась в антропофагии. Но из этого вовсе не следует, что мы имеем право отдавать предпочтение современному миру, если только предпочтение заключается в этих наименованиях культуры и цивилизации. Мир, который начался "Илиадой", который произвел Фидия, который выразился в Аристотеле и который, клонясь к упадку, заканчивал свое прекрасное существование Горацием, был очень культурен и очень цивилизован. Г-н Кортес даже не заметил, что своим собственным утверждением, будто единственным источником нашей цивилизации является христианство, оп признал его исторический, то есть временный характер". По мнению Герцена, Донозо Кортес далек был от того, чтоб "увидеть утреннюю зарю нового дня, цивилизации, гораздо более гуманной, чем цивилизация христианская..."

Под этой "гораздо более гуманной цивилизацией" Герцен, совершенно очевидно, имел в виду социализм...