Игра словом у Н. С. Лескова. (Чудо в рассказе "На краю света") (О. Е. Майорова)

О. Е. Майорова, кандидат филологических наук

Скучно на этом свете, господа!". Этот грустный итог анекдотических происшествий, рассказанных в гоголевской "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем", это тоскливое авторское восклицание не однажды отозвалось в русской литературе. "Вскоре перевели меня на Кавказ <...> Я надеялся, что скука не живет под чеченскими пулями - напрасно <...>, мне стало скучнее прежнего...". Исповедь Печорина, вызывавшая простодушное удивление Максим Максимыча ("А все, чай, французы ввели моду скучать?") и довольно лукавый ответ повествователя ("Нет, англичане"), не так уж далека от размышлений гоголевского рассказчика о русской жизни: здесь та же "скука", только пережитая существенно иначе. Трагическая интонация Гоголя слышна и в тургеневских "Призраках": "Сердце во мне медленно перевернулось, и не захотелось мне более глазеть на эти незначительные картины, на эту пошлую выставку..., - думает герой рассказа о виденных им "картинах" действительности. - Да, мне стало скучно - хуже чем скучно".

Этот сквозной мотив русской прозы звучит и в произведениях, хронологически весьма удаленных от Гоголя. "Я не пророк, но заранее знаю, о чем будет речь. Каждое утро одно и то же", - признается герой чеховской "Скучной истории", "заслуженный профессор Николай Иванович такой-то", не испытывающий уже "ничего, кроме скуки и раздражения". Другой чеховский герой, еще молодой человек, говорит, обращаясь к своему ровеснику: "Как вам мягко, уютно, тепло, удобно - и как скучно! Да, бывает убийственно, беспросветно скучно, как в одинокой тюрьме..." (Рассказ неизвестного человека).

Можно привести еще немало сходных примеров. Но заслуживает особого внимания один из них - фрагмент из рассказа Лескова "На краю света": "Вот и до настоящего русского слова договорился: "скучно"! Скучно, господа...". Эти рассуждения рассказчика, старика-архиерея, касаются самой волнующей писателя в 70-е годы проблемы - "нашей веры и нашего неверия". Продолжим цитату: "Скучно, господа, тогда было бороться с самодовольным невежеством, терпевшим веру только как политическое средство; зато теперь, может быть, еще скучнее бороться с равнодушием тех, которые <...> "сами насилу веруют..."" (Лесков Н. С. Собр. соч. в 11 тт., М., 1957, т. V, с. 515). При всем конкретном и, казалось бы, довольно узком значении лесковского "скучно" оно явственно перекликается с гоголевским. Не случайно и интонационное соответствие ("скучно, господа..."), и сходное - финальное - место этих рассуждений в композиции обоих произведений.

Прозвучавший в повести Гоголя горький приговор жизни органично вплетается и в рассказ Лескова, подытоживая повествование. Тем более органично, что мир Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича - мир праздничный и вместе с тем убогий, заразительно здоровый и удручающе абсурдный - имеет прямое отношение к лесковским героям. Агафья Федосеевна, "та самая, что откусила ухо у заседателя", Иван Никифорович, у которого "шаровары в таких широких складках, что если бы раздуть их, то в них можно поместить весь двор с амбарами и строением", - прямые литературные предки лесковского протоиерея, которому почудилось, что в него "воз сена в середину въехал и не может выехать" (V, 458). Атмосфера трагикомических недоразумений, в которую попадает молодой архиерей в лесковском рассказе, близка анекдотическим происшествиям гоголевской повести. Причем эта отдающая фарсом жизнь и у Лескова, и у Гоголя неожиданно оборачивается самой серьезной стороной и открывает свои подлинные глубины. Балаганная неразбериха с трагической подоплекой - так в самом общем плане можно охарактеризовать оба произведения.

Этим, пожалуй, сходство и ограничивается. Но гоголевский смысл слова скучно явственно проступил. Лесков заставил читателя ощутить в своем "скучно, господа" особый спектр значений, который восходит к Гоголю и послегоголевской традиции. Вместе с тем обыденный, лежащий па поверхности смысл этого слова тоже не упущен писателем: "скучно по два, по три человека крестить", - говорит архиерей. В этом небольшом фрагменте с наглядностью обнаруживаются излюбленные и хорошо отработанные Лесковым приемы обращения со словом. В его произведениях часто сополагаются, а порой и сталкиваются разные значения, точнее, различные оттенки значений, какого-то опорного слова. В данном случае обыденное, каждодневно употребляемое, с одной стороны, и выражающее авторскую тоску, его общую тревогу и в то же время поддержанное авторитетом литературной традиции - с другой. Это нарочитое совмещение разнородных смысловых пластов на небольшом пространстве текста можно определить как игру словом, оговорив предварительно, что речь идет вовсе не о самоценной игре. Присмотримся к ней.

"...Я, может быть, но хуже вас знаю все скорби церкви, но справедливость была бы оскорблена...", - говорит лесковский архиерей, размышляя о проблемах церковной жизни (V, 452; здесь и далее выделено мной. - О. М.). Затем он обращается к некоторым тонкостям иконописания: "... как он эффектно выходит, или, лучше сказать, износится из этой тьмы; за ним ничего <...>, а только тьма ... тьма фантазии" (V, 454). Рассказчик вспоминает свой давний спор "с одним дипломатом, которому этот Христос только и правился; но, впрочем, что же.. - подводит он итог, - момент дипломатический" (V, 453). Скорбь и оскорбление, тьма (-мрак) и тьма фантазии (-множество, море фантазии), дипломат и дипломатический (-тонкий) момент - все это однокорневые (иногда одни и тс же) слова, обросшие или обрастающие в языке разным смыслом. Объединяя их в одной фразе, Лесков не только оттенял очевидное различие, но и обнажал забытое, давно стершееся родство.

Определяя причины, побуждавшие писателя к подобной словесной игре, исследователи справедливо говорят о задаче воссоздания образа персонажа через его речь. И действительно, все приведенные выше примеры, располагаясь в словесной зоне рассказчика, высвечивают его умудренный опытом, сдержанный и чуть скептический взгляд на мир. Однако словесная игра - универсальный повествовательный принцип в лесковском рассказе. Зарождаясь в речи рассказчика, она незаметно выходит из-под его контроля. Архиерей вспоминает события далекого прошлого, постепенно в повествование включаются точки зрения других персонажей, в этом общем ансамбле голосов речевая манера рассказчика отходит на второй план, а словесная игра становится непроизвольной, как бы независимой от сознания рассказчика, и приобретает самостоятельное (во всяком случае, не только характерологическое) значение. Одновременно сужается и объем словесного материала, подлежащего игре: в основной части рассказа обыгрывается лишь одно слово - "чудо". Настойчивое повторение этого ключевого слова, неизменно сопровождающееся переосмыслением, движущееся соотношение его частных значений, выводимых из контекста диалога или ситуации, подводят читателя к осознанию потенциального, прямо не сформулированного Лесковым его смысла, овладение которым открывает общую концепцию рассказа.

"- Чудесное! - воскликнул кто-то из слушателей...

- Да, господа, обмолвясь словом, могу его не брать назад: в том, что со мною случилось... - не без чудес..." (V, 456).

Рассказ создавался в пору повального увлечения спиритизмом и проповедью английского "религиозного новатора", как его называл Лесков, лорда Редстока, которому, кстати, и сам писатель отдал немалую дань - но не как адепт, а как пристрастный истолкователь его учения, посвятив Редстоку целую книгу "Великосветский раскол". Не только эта книга, но и рассказы Лескова 70-х годов, в частности, "На краю света", насыщены выпадами против "редстокистов" и спиритов. Так, в приведенной цитате интерес слушателей к чудесному связан не столько с извечной тягой людей к сверхъестественному, сколько с популярностью новомодных религиозных веяний.

Однако старик-архиерей, посмеиваясь над своими слушателями, имеет в виду вовсе не сверхъестественные события. "Чудеса" в начале его воспоминаний - это самые что ни на есть реальные трагикомические несообразности, с которыми ему пришлось столкнуться в Сибири, в "полудикой епархии". Рассказывая о невежестве и грубости сибирского духовенства, архиерей замечает: "За грамотностью дьячков очередь переходит к благонравию семинаристов, и опять начинаются чудеса" (V, 457). В этой экспозиции к основным событиям рассказа слово "чудо" звучит иронично - за ним ощутима и смягченная юмором горечь архиерея, и авторская усмешка над падкими на "чудеса" современниками. Однако далее - по мере развития и усложнения сюжета - слово предстает иными своими гранями.

Судьба сводит архиерея со скромным монахом, отцом Кириаком, проявляющим упорное неповиновение распоряжениям владыки. Кириак "всеми любим: и братией, и мирянами, и даже язычниками" (V, 460), но от миссионерства, не объясняя причин, отказывается наотрез, что возбуждает различные толки и в частности мысль о "каком-то откровении", возможно, явившемся Кириаку. "Признаюсь вам, - добавляет рассказчик, - я недолюбливаю этот ассортимент "слывущих", которые вживе чудеса творят и непосредственными откровениями хвалятся" (V, 461). Здесь вновь намеренно снижено ключевое в рассказе слово, и тем самым поступки Кириака как бы уравнены с уже описанными печальными чудесами. Однако теперь иронический тон оказывается неуместным. Кириак как раз противник подобных чудес, он потому и отказался от миссионерства, что не хочет "крестить скорохватом", считая это профанацией чуда: "...я, владыко, робок и свою силу-меру знаю..." (V, 462).

Убеждения героя питаются его наивной, полудетской верой в чудесное: "Кто же, владыко, чудес не видел?" (V, 463). Так в рассказ впервые введена тема подлинного чуда. Прежде всего - чуда бытия. "Куда ни глянь - все чудо...", - говорит Кириак и поясняет, обращаясь к архиерею: "вот мы с тобою прах и пепел, а движемся и мыслим, и то мне чудесно" (V, 464). Слово чудо приобретает высокий смысл, и в немалой степени тому способствует особый стилистический контекст, в котором оно отныне живет на страницах рассказа. Вернемся к последней фразе Кириака: "... и то мне чудесно", - говорит он, подразумевая присущее ему ощущение непостижимости и таинственности бытия. Благодаря этому признанию героя в читательском сознании воскрешается древнее, полузабытое значение слова чудо - чудо как предмет удивления и прославления. Приведенный пример не единичен. Речь Кириака насыщена библейскими образами, церковнославянизмами, устаревшими синтаксическими конструкциями, передающими возвышенный строй мыслей героя: "из Египта-то языческого я вывесть - выведу, а Чермного моря не рассеку и из степи не выведу, и воздвигну простые сердца на ропот к преобиде духа святого" (V, 462). Воздвигнуть сердца на ропот (т. е. вызвать возмущение, возбудить недовольство) - синтаксическая конструкция, почерпнутая из древнерусской книжной культуры (ср.: "воздвиг руце на небо"). Вместе с тем книжная стилистика как-то очень естественно совмещается в языковом сознании Кириака (а вслед за ним - и в речевой стихии рассказа в целом) с просторечием. "Крестить-то они все могучи, - замечает монах, - а обучить слову нётяги" (V, 467). "Нетяг", по объяснению Даля, - дармоед, неработник, "мужик, на котором нет тягла". Пришло это слово из крестьянского разговорного обихода. Кроме того, речь Кириака пестрит прибаутками, присказками: "А вот куцые одетели, отцы благодетели.." (V, 470); "слово всяко ложь, и я тож" (V, 472). Сочетание разговорной и книжной речи раскрывает своеобразие внутреннего мира героя: простодушие, порой, примитивность его представлений оборачивается высоким строем мыслей, подлинной человеческой глубиной.

Кроме того, поле стилистического напряжения, в котором живет в рассказе слово чудо, приближает нас и к лесковскому его пониманию. Для автора "На краю света" чудо - это простое и высокое одновременно; чудесное вовсе не сверхъестественно, оно обычно, в порядке вещей, хотя совсем не часто встречается в жизни; чудо - это элементарные и вечные первоосновы бытия, такие, как вера, доброта, честность; это устойчивые нравственные Регуляторы, на которых держится мир, но которые - к великой скорби писателя - почти забыты в цивилизованном обществе и открыты лишь примитивному сознанию. Поданную жаждущему "горсть воды семь солнц не иссушат" (V, 481) - это "противоречащее" законам природы чудо, символ непреходящего значения добра и любви, подводит к итоговому авторскому пониманию ключевого в рассказе слова. Полностью же его смысл раскрывается в кульминационном эпизоде: прямолинейно мыслящий и, казалось, убогий в своих нравственных представлениях дикарь совершает подлинно гуманные поступки, недостижимые для цивилизованных и просвещенных людей, знакомых с христианской этикой лишь в теории. Дикарь, поначалу отпугнувший архиерея и своим внешним безобразием, и невежеством, в финале рассказа ему "показался прекрасен", представился "очарованным могучим сказочным богатырем" (V, 508). На скудной, как пишет Лесков, почве языческих представлений архиерею, христианскому пастырю, явилось истинное чудо. Это чудо - в природе реальности, изначально заложено в ней.

В самом финале повествования писатель вновь вкладывает в уста своего рассказчика ироничные рассуждения о "заезжих проповедниках": "Что нам до этих чудодеев?" (V, 516). Ключевое слово низвергнуто с высот, вновь снижено, по теперь этим снижением акцентирован контраст чуда мнимого и подлинного, уже открытого читателю.

Игра словом у Лескова - средство непрямого выражения авторской позиции. Сказанное в первую очередь относится к ключевому в произведении слову. Из пересечения его частных значений постепенно складывается тот особый смысловой спектр, который полнее всего отвечает взглядам писателя. Подобные функции отведены, конечно, не только словесной игре, неотрывной от других форм выявления авторской оценки изображаемого. Ключевое слово у Лескова чаще всего связано с системой повторяющихся мотивов. Ведь мотив чуда в рассказе "На краю света" реализуется, как мы видели, не только при обыгрывании слова, но и па сюжетном уровне. Известная композиционная размытость лесковских произведений компенсируется их лейтмотивной структурой, простейшим компонентом которой выступает настойчиво обыгрываемое ключевое слово.