Современный язык: у истоков

В золотом XVIII в., "в безумном и мудром столетии", клан Воробьевых, как никогда, разнообразен в занятиях. Отстав от всякого крестьянского дела, они разметались по России. Те, кто остался верен Москве, с тех пор журналисты, учителя, врачи - частицы великой прослойки общества, которую потом назвали интеллигенцией. Сергей Петрович Воробьев, прямой Настин предок, служит переводчиком в компании, издающей книги по медицине, военному делу, истории, географии.

Пришед в гости, любит сказать:

- Знаю опытом, совершенно удостоверен, что возмогу льститься передать по-русски идеи трудные, новые мысли, чувства. Почитаю по долгу звания своего пещись о приведении наук в России в цветущее состояние и стараться о доставлении публике российских произведений. Польза от сего происходящая ощутительна как в рассуждении просвещения, так и в рассуждении российского слова.

Задача не из легких; недостаточен словарь, оковой висит книжный синтаксис. Особо мучит нехватка слов, подходящих обозначить понятия, с коими знакомят переводимые книги. Сохранять иностранные термины? И так их избыток, да и читателям непонятно. Их приходится пояснять - комментировать: въехал в порт, т. е. в пристанище; высокий патрон (или благодетель); лакеям и служителям в те апартаменты не входить; с крепкими резонами или доводами. Опускать совсем негоже, вот и ищем соответствия даже уже заимствованным: домоуправитель, управление, расстояние, сопутник вместо эконом, дирекция, дистанция, сателлит. Появляются кальки: полуостров, солнцестояние на месте Halbinsel, Sonnenstand; произведение, наблюдение - productus, observo. Графический знак нуля называют оник и цифра: "О - оник, именуется цифра, си есть ничтоже; О - цифр, ничто; Нуль или цифра, сиречь за ничто зовется".

Насте не сразу понять, что общей нормы пока нет, отчего словоупотребление очень пестрое. Не то, чтобы каждый говорил, как хотел, но обычаи разных слоев общества не приведены к общему знаменателю. Стилистически недифференцированы опять и паки (договорив сие, садится он паки), только и токмо, ягненок и агнец, лоб и чело, дочь и дщерь, борода и брада, мороз и мраз. Книжные слова нейтральны, в письме держатся устойчиво и немотивированно, разве в обыденном разговоре реже.

Сергей Петрович нет-нет да и поставит вертоград, собор, лествица, днесь (а не сад, собрание, лестница, сегодня), аще, наипаче, яко, врачество, обрящет, отверстые очи, прободать (прободная язва). Не видятся оттенки и просторечных слов: вдова потащилась в С.-Петербург искать правосудия - без намека на насмешку, все равно что поехала, отправилась; употребляют клепать и шпетить наряду с пенять и журить, отделаться, ни уха ни рыла, остервениться.

Ревностно преданные желанию императрицы во всем иметь порядок, екатерининские деятели рядом с Академией наук учреждают Российскую академию. Е. Р. Дашкова, директор обеих, ставит цель издать Атлас Российский, описать первооткрытия и все природное обилие России и Сибири, развить математику, вообще заботиться о приращении наук в отечестве. А также собрать и возвеличить, усовершенствовать русское слово, показав его пространство и красоту. Чтобы вычистилось оно и процветало, нужно устранить несвойственные или паче обезображивающие его иностранные речения. Неприязнь к галломании - модному чужебесию и другим бесиям - маниям (из многих таких слов уцелеет одно мракобесие) различно отражается в изданиях вроде "Собеседника любителей Российского слова", где печатается сама императрикс, и в прогрессивных журналах - в новиковских "Трутне" и "Живописце".

В речи безразлично смешиваются средства разных окрасок, подобно тому как в жизни соединяется передовое с реакционным. Рядом с открытием в Москве университета и первой публичной библиотеки-читальни, развитием издательского дела и книготорговли, просвещением даже третьего сословия все новые и новые грамоты жалуют помещикам исключительное, кроме городов, право владеть землей и "крещеной собственностью", продавать крепостных как скот, ссылать их в Сибирь.

Передовые люди с забытыми и громкими, живущими в истории именами ищут пути устранения заскорузлых несуразностей. Без единого языка не сформировать русскую нацию, не развить культуру, промышленность и ремесла, товарные отношения в сельском хозяйстве, повсеместную грамоту.

Современный язык

...Настя в доме Сергея Петровича, когда там гостит проездом девица Олимпия - из тех Воробьевых, кто получил по смерти за воинские заслуги от Петра I дворянское звание. Липочка воспитывалась при гувернантке-француженке, провела зиму в Петербурге у знакомых из "большого света", а теперь возвращалась в поместье под Тулой. Молодежь с затаенным дыханием слушала рассказы гостьи о столичной жизни.

- По чести говорю, ужесть как они славны. Беспримерные щеголи. Grand Dieu, я бесподобно утешалась: у них все славно - слог расстеган, мысли прыгающи, шутят славно - умора! Это нас, щеголих, вечно прельщает. Пуще всего они ластят тем, что никак с тобой не спорят, стараются оказывать учтивости. И без всякой диссимюляции, если имеют инклинацию.

- Значит, без притворства, если имеют склонность? - робко переспросила одна из слушательниц, а Настя про себя вспомнила: кадрит, ухлестывает, подбивает клинья. Недалеко ушел век XX от XVIII!

- Это все равно. Только склонность и ко другу иметь можно, а инклинация к одному амуру надлежит. Щеголь рассуждает так: какая польза в науках? Науками ли приходят в любовь у прекрасного пола? Его наука знать одеваться со вкусом, чесать волосы по моде, сидеть разбросану, говорить трогающие безделки, иметь пленяющую походку, быть совсем развязану. Со щеголихами он смел до наглости, жив до дерзости. Его резонеман: с которую машусь, ту одну хвалю. На меня один граф, резвый робенок, бросил раз взгляд и начал угодности делать. Потом вдруг: э, кстати, сударыня, сказать ли вам новость? Вить я влюблен в вас до дурачества. Вы своими прелестьми так вскружили мне голову, что я не в своей сижу тарелке.

- А ты ему что ответствовала? - ахнули московские родственники.

- Я была в широкой юбке - теперь модно во , всем вольность: такие как у вас узкие маньки только простолюдинки носят. Я юбкой взмахнула и ему: шутишь! О bonheur, ты ко мне пылаешь? Ужесть как славно себя раскрываешь. А он: беспримерно славно, барышня, что мне нужды, как вы это почитаете, резвостью или дурачеством, только я вам говорю в настоящую, что дурачусь!

- Дурачится? - разочарованно протянула младшая из слушательниц.

- Так это значит любит! победоносно и снисходительно сказала Липа.

- Како, како? - вмешался священник Григорий, единственное лицо духовного сана среди Воробьевых. - Аще и не вем тя, кто еси! Егда узрех тя, абие уразумех, яко ты печешися свое благонравие очистити. Тьфу!

Но Липа поднаторела парировать стариковские нравоучения:

- Вы так темны в свете, что по сю пору не приметите, что изречение "жена да убоится своего мужа" ничуть не славно и совсем не ловко. Вон папахен мой обходится с матушкою по старинке: брань, а то и пощечина - все его к ней ласкательство! Он ей делает грубость палкою, а она в уме так развязана, что не знает ретироваться в свет. Беспримерные люди! Нет, по счастию поехала я в столицу, подвинулась в свет, разняла глаза и выкинула весь тот из головы вздор, какой посадили во мне родители, поправила опрокинутое понятие, научилась говорить, познакомилась со щеголями и щеголихами, сделалась человеком.

- А как же граф? - любопытствовали слушательницы. - Мы подумали, ты замуж за него выйдешь...

- Никак не отстает. Как привяжется ко мне со своими декларасьонами и клятвами, что от любви сходит с ума, то я говорю ему: отцепись, перестань шутить, вить неутешно слушать вздор.

- Вертопрашки вы с вашими франтами и вертопрахами! - не выдержал рассудительный Сергей Петрович. - Кочевряжешься, так поезжай в деревню, живи в девках. Или мужа там найди, почище твоего отца!

- Я хочу за графа замуж! Я резонирую, что не славно быть мужу ужасно влюблену в свою жену. Ах, как неловко: муж растрепан от жены и не дает ей шагу ступить. Надобно беспримерно обоих свободу уважать. Ежели так, oh, que nous sommes heureux! Стану графиней. Пришла, увидела, победила.

Все одобрительно засмеялись. Лишь отец Григорий поправил:

- Кесарь рек - придох, видех, победих! - И наставительно добавил: токмо березета с графом российский язык, тако славный от толиких веков. Иновернии от разных стран приходящи, своестранная речения в разговоры и в книги привнесоша. И тако чистота славенская засыпася чужестранных языков в пепел. Аз стражду паче всех от сего уродства.

- Батюшка, - запротестовали кругом. - Мы Липочку лучше, чем вас, понимаем. Язык этот в нынешнем веке темен. Сергей Петрович, скажите!

Но Сергей Петрович продолжал беседу вполне серьезно:

- Смешон модный женский слог, пересыпанный иноязычными словами и просторечием, сочетаемый по чуждым нашему языку законам. Тредиаковский (и я с ним тоже согласен) считает в то же время, что "язык славенский ныне жесток моим ушам слышится, хотя прежде сего не толко я им писывал, но и разговаривал со всеми". Он так оправдывает свой перевод "Езды в остров любви": "На меня, прошу, покорно, не изволте погневаться (буде вы еще глубокословныя держитесь славенщизны), что я оную не славенским языком перевел, но почти самым простым русским словом, то есть каковым мы меж собой говорим. Сие я учинил следующих ради причин. Первая: язык славенский у нас есть язык церковный, а сия книга мирская. Другая: язык славенский в нынешнем веке очень темен, и многия его наши читая не разумеют".

Искушенный писатель Сумароков и то погрешает против правил, когда покушается языком славенским писать, в чем и уличаем Тредиаковским, из рядно упорядочившим правописание и грамматику.

- Первооснова, запечатленная в древних книгах, - вмешался отец Григорий, - позволила нам по великому пространству обитающим говорить повсюду вразумительным друг другу языком в городах и селах. По словам Ломоносова, "по времени же рассуждения видим, что Российский язык от владения Владимирова до нынешняго веку, больше семи сот лет, не столько отменился, чтобы старого разуметь не можно было".

Сергей Павлович усмехнулся:

- Вспомните и такое: "В древние времена, когда Славенский народ не знал употребления письменно изображать свои мысли, которые тогда были тесно ограничены для неведения многих вещей и действий, ученым народам известных; тогда и язык его не мог изобиловать таким множеством речений и выражений разума". Сказав сие, Ломоносов сам сочинил - на своей, русской основе - насос, опыт, частица, явление, равновесие, упругость, сопротивление, жидкие тела, земная ось. В мирских делах, повестях, научных сочинениях не обойтись книжным языком. В переводах, поверьте мне, тем более.

Но отец Григорий упрямствует:

- Оттого Ломоносов и рассудил три штиля: высокой, посредственный, низкой. "Как материи, которые словом человеческим изображаются, различествуют по мере своей разной важности, так и Российский язык чрез употребление книг церьковных по приличности имеет разные ряды речений". Различая язык Славенский и Российский, он установил штили по степени сочленения их средств. Главный, высокой, составлен из речений, употребительных в обоих наречиях и из Славенских Россиянам вразумительных, не весьма обветшалых. Им пишутся оды, героические поэмы, прозаические речи о важных материях, когда они от обыкновенной простоты к великолепию возвышаются. Сим штилем преимуществует Российский язык перед многими нынешними европейскими. От него "богатство к сильному изображению идей важных и высоких, от него довольство Российского слова...

...- Которое и собственным своим достатком велико", - докончил оборванную было цитату Сергей Петрович. - У нас есть и свой письменный язык, коим издавна пишутся юридические, дипломатические, канцелярские, хозяйственные бумаги. Есть разные устные языки: образованного общества, говорящего по-французски, посадских людей - горожан, необозримое море крестьянских говоров. Язык фольклора обладает общенародными чертами, выходящими за пределы отдельных наречий.

Слушая краем уха, как длительное употребление и коллективный талант выработали в неоднородных языках устойчивые и в смысловом и грамматическом отношении обороты, не менее ценные и общие, чем заданные книгами, Настя потешалась:

- Ну и времечко отец Григорий прославляет - специальный штиль для писания од, прославления царя! Каждая эпоха должна делать именно то, что она должна делать. Один к одному! Ничего, слиняет высокий штиль!..

Между тем отец Григорий продолжал.

- У нас великое множество слов собственно Российских, по свойству коих и некоторые из Славенского почерпнутые смысл получили. Но язык наш от природы своей Славенороссийский. По счастию: а то не было бы в названных вами языках общего фундамента. Что до новшеств и разных материй, то по пристойности оных речения располагаются в штили низкой и средний. Средний предназначен для трагедий, сатиры, описаний дел достопамятных и учений благородных; он допускает Славянские речения с великой осторожностью и низкие слова, остерегаясь, чтобы не опуститься в подлость. Низкий штиль, от Славенских речений вовсе удаляющийся, надлежит до комедий, песен, в прозе дружеских писем, описаний дел обыкновенных.

- Как не смешивать штили, коли изменились жанры, к коим они привязаны? - вопросил Сергей Петрович. - Новые темы, журналистика размывают границы. Конец классицизма с его прямолинейными единствами принес открытие: средства языка зависят не от жанра, а от содержания. Нужны не штили языка, а стили речи с взаимопроникновением всех средств.

Он подошел к книжным полкам: переводы Вольтера, Руссо, Дидро, Лессинга, Свифта, книги русских писателей, подшивки газеты "Московские ведомости" и прибавления к ней - журналы "Магазин натуральной истории", "Экономический магазин", первое в России "Детское чтение для сердца и разума".

Заглядывая через плечо, Настя следила, как чтец, привычно раскрывая тома, с тщанием выбирал отрывки. "Облобызай своих ты чад", "Живи и распложай науки". И тут же: "На истину смотря", "Нередко ей давал щелчки". Г. Р. Державин в оде прибегает к просторечию ради забавности слога! Что говорить о трагедии, героической песне, если в них соответственно теме потребна сословная характеристика, острая ситуация, злободневная мысль? Просторечие несет жизненную силу, яркость выражения. Конечно, у неумелых авторов, соблюдающих тупо каноны классической комедии, где отрицательный персонаж обязательно окает, цокает, говорит вульгарные слова, оснащая их частицами ста, та, оно - навязчиво вкрапленная условная жанровая никому не нужная примета.

И славянизмы, вопреки предписаниям учения о трех штилях, не принадлежность высоких жанров, не способ возвышаться к важному великолепию, а общее облагораживающее средство, служащее в сочетании с нейтральными и просторечными для иронии или поэтичности, рассудочного и торжественного повествования. Они вовлекаются в путевые записки, заметки дел обыкновенных. Д. И. Фонвизин тщательно отбирает слова из вседневного домашнего обихода; остерегаясь грубого, дает права гражданства красочным и ярким осанка, ухватки, пропасть (много), пешочком, не стоит ни гроша, все люди - и славны бубны за горами! Но его переводы из классицизма, иные сочинения, даже комедии не чужды и книжных слов.

Не все понимая в доказательствах Сергея Петровича, Настя ухватила главное. Филологи, поэты, ученые, публицисты устанавливают новые стилевые градации не по жанру, а по смыслу: ангельский глас - человеческий голос, пошел не путем просителя, а стезею истца, в поте лица труд совершил, но в поту домой прибежал. Вопреки авторитету учения о трех штилях типы слов все меньше замкнуты в типах контекстов; они взаимодействуют не как противопоставленные системы, а как противопоставления внутри системы, стилистически разграниченные на основе функциональной дифференциации. Мертвый язык книги и живой язык народа сливаются у Кантемира, Тредиаковского, Сумарокова, упорядочивающих словоупотребление, обогащающих язык народными сокровищами, ограничивающих славянизмы.

С 60-х гг. XVIII в. кончается ломоносовский период и складывается новый образованный русский язык - единый, но с разными средствами для отражения социально-профессиональных и иных различий в обществе, разных предметов рассуждения. Разговорная стихия в нем ведет, а книжная ее расцвечивает, создавая остроумную, непринужденную прозу и стих, настойчиво очищаемые от архаичного и иностранного. Потакать, безделка, болтать, ворчать, вздор, охотник до, водиться с кем, глаз не сводить, вскружить голову, в ус не дуть, унести ноги (убраться), водить за нос (дурачить), мыкаться, таскаться, соваться соседствуют с такими словами из научных трактатов, как будущность, товарищество, изобретательность, прибыльность, развитие, торговое предприятие.

Сергей Петрович выискивал примеры, где авторы мастерски справлялись с выражением идей трудных. "Известно всем имеющим хотя бы некоторые сведения о науках, что они суть плоды созревшего бессмертного человеческого духа, одаренного от природы способностию понимать или заключать о бесконечности как времени, или продолжения, так и пространства, или неограниченности... Причина всех заблуждений человеческих есть невежество, а совершенства - знание" (из Новикова). "Сила и право совершенно различны как в существе своем, так и в образе действования. Праву потребны достоинства, дарования, добродетели. Силе надобны тюрьмы, железы, топоры" (из Фонвизина).

Сергей Петрович торжествующе оглядел примолкнувших слушателей:

- Ни сравнить с той беспомощностью, с какой выражались в начале века идеи куда проще. Ниже всякой посредственности был не только словарь, но и синтаксис. Скажу, не обинуясь, Ломоносову и то не удалось окончательно сделать сердцевиной предложение. Утверждая его в "Кратком руководстве к красноречию" основой сопряжения простых идей, он сам оперирует книжным синтаксисом - периодами, по крайней мере в высоком штиле. Он делит их на круглые, или умеренные, части которых примерно равны по величине, и зыблющиеся. Он приветствует витиеватые речи, осложненные обращениями, однородными членами и обособлениями, причастными и деепричастными оборотами, повторениями как знатнейшей фигурой речений, сопряжением подлежащего и сказуемого некоторым странным, необыкновенным или чрезъестественным образом. И сам строит наподобие Варфоломея Растрелли коллоссальные словесные дворцы, которые объемом и ритмом своим передают праздничный пафос, но разобраться в которых не просто.

Вот как начал он публичную лекцию по физике:

"Смотреть на роскошь преизобилующия натуры, когда она в приятные дни наступающего лета поля, леса и сады нежною зеленью покрывает и бесчисленными родами цветов украшает, когда текущие в источниках и реках ясные воды с тихим журчанием к морям достигают и когда обремененную семенами землю то любезное солнечное сияние согревает, то прохлаждает дождя и росы благорастворенная влажность, слушать тонкий шум трепещущих листов и внимать сладкое пение птиц, есть чудное и чувства, и дух восхищающее увеселение".

Как ни талантливо это, нельзя не приветствовать победу предложения над периодом, в коем прежде, нежели прочтешь последнюю строку, забудешь первую, ибо кроме непомерной длины нет четкой связи частей и все запутано по латино-немецкому образцу позицией определений. Синтаксис этот архаичен: неизмеримой вечности в пучину отшедший князя Владимира дух: или: книга, коей содержание люди для подражания образцом почитают. Не лучше ли: содержание коей почитают образцом? Надоели танец был танцеван, о получении оного не имел я счастия быть уведомлен... Помышляя о простой естественности порядка слов, неизвестной доселе, авторы обращаются к разговорным оборотам, отшлифованным практикой в смысловом и эмоциональном отношении: все они, выключая весьма малое число, не заслуживают внимания; и те, кои преуспели свергнуть с себя иго суеверия, все заразились новою философиею. Такой логичности раньше не ведали. Лаконизм, динамичность! Есть уже в нашем языке правила объединения разных средств, штили преодолеваются.

Горделивый поп тряс бородой:

- Положен предел, его же не прейде!

Насте стало жалко, что Сергею Петровичу не доведется почитать Карамзина, от природы одаренного верным слухом, умением изъясняться плавно и красно. Располагая слова сообразно с течением мысли и законами языка, так как лучший, истинный порядок всегда один для расположения слов, он преодолеет утомительные периоды. Сильнее его вкуса будет чувство меры, выработанное многими талантами и увенчанное пушкинской соразмерностью и сообразностью. Узнается, что истинных расположений слов много - в зависимости от содержания и целей речи. Сложится синтаксический строй, которому жить. Порядок слов, способы выражения членов предложения, виды неполных и односоставных предложений - все, чему учат в школе XX в., еще впереди. Вы еще просто неграмотные!

Не без снисхождения к далекому прадеду Насте хочется с высоты своего знания просветить его.

- Ох, Сергей Петрович, вы далеки еще от объединения книжной и народной стихий. Но скоро они врастут в одни и те же тексты, каждая на своем месте в ряду общих средств. Спорьте! Ваши споры помогут создать сегодняшние приемы использования единого и внутренне разнообразного в стилях литературного языка. В восторгающих вас примерах сложен синтаксис, много немотивированных сочетаний. А скоро первый русский революционер-мыслитель А. Н. Радищев поднимет все ресурсы, от старинного языка (отчего "Путешествие из Петербурга в Москву" назовут последней яркой вспышкой книжно-славянского языка) до крестьянской речи. Он все подчинит замыслу - крестьяне, купцы, стряпчие, семинаристы заговорят у него как в жизни: У нашего боярина такое, родимый, поверье, что, как поспеет хлеб, так сперва его боярский убираем. Со своим-то, де, изволит баять, вы поскорее уберетесь. Книжное гражданин у него уже житель града-города, горожанин, идеологическая замена слова верноподданный. Также гражданское право, положение, звание. И еще: народное правление, общее благо, дух свободы, общественная польза, неравенство, мрак невежества, образ правления, свобода мысли, путы суеверия, сын отечества, разрушение оков, член общества.

Литературный язык

С явным одобрением в Настины рассуждения вмешался голос Гривны. Она нашептывала про раннего Крылова, который даст обстоятельный образец ровного отбора слов в журнальных сочинениях, оборвав все ниточки связи с ломоносовским периодом. Найденное им остроумие и непринужденность без архаики и вульгарности расцветет в баснях, где язык - уже предвестник пушкинского. Увы, в конце века наступит ночь реакции. Жертвой падет Радищев, бросят в тюрьму Новикова, умрет, не успев многое опубликовать, Фонвизин.

Славенский язык

Настя же не без гордости отвечала ей, что Сергей Петрович - молодец, чувствует тенденции, которым жить вопреки всем препонам. Совмещение народной и книжной речи, делового языка, городского просторечия и крестьянских говоров в словаре, синтаксисе - все, о чем он думает, будет усовершенствовано гениями России и ее языка, даже его спокойное, но и не излишне одобрительное отношение к иностранным словам.

Разговор тем временем о них и шел. Протестуя против засорения языка наипаче чужеродными речениями из иноязычной словоположницы, отец Григорий цитировал Ломоносова:

- Старательным и осторожным употреблением сродного нам коренного Славенского языка купно с Российским отвратятся дикие и странные слова-нелепости, входящие к нам из чужих языков. Оные неприличности ныне небрежением чтения книг церьковных вкрадываются к нам нечувствительно, искажают собственную красоту нашего языка, подвергают его всегдашней перемене и к упадку преклоняют.

- И все же, - раздумчиво произнес Сергей Петрович, - у него самого микроскоп, минерал, планета, материя... По мне звучат и артист, декламация, браво, каприз, контраст, мораль, репродукция, скульптор, этаж. Не хуже дословные переводы: утонченный, трогательный, влияние, задеть за живое. Как назвать новое? Ту же пудру парижскую, немецкий парик?

Молодежь восприняла его слова с восторгом. Он же предостерег.

- Заимствование колико удобно, толико и применяемо. К нему понуждаемся утончением понятий мудрых народов и недостатком на нашем языке слов к выражению оных. Но язык не дойдет до совершенства, покуда вводит их не по нужде, а по буйственному пристрастию ко всему, что есть французское. Как не иметь природного самолюбия? Зачем быть попугаями и обезьянами вместе? Наш язык и для разговоров, право, не плоше других. Надобно отыскивать коренные слова, сочинять новые для письма и обыкновенных речей. Доколе отечественный язык презираем в беседе, дотоле и письмо до совершенства не дойдет. Полагаться надобно не на одни славянизмы, ибо мертвы они все же, а на живую речь изрядной компании, да и понимать благородное общество не только как двор и избранный свет, а пошире. Иноземное слово непристойно, когда есть свое, не хуже.

Липа обиженно надула губки, когда Сергей Петрович подытожил: модный этот жаргон полуграмотен. А Настя содрогнулась: вдруг по воле Гривны над ней самой будет потешаться какая-нибудь Воробьева из XXI в. Дико же это - рванули на полные децибелы; разбежалась, а по телику ни фига нет; весь вечер балдели... Фирма! Ведь то же самое, только не из Франции. Олимпиада вон по-французски больше знает, чем Настя по-английски. Со стороны, ясное дело, смешно...

Пораженная таким оборотом собственных мыслей, Настя начала неловко оправдываться. Так уж вредно это для русского языка... Щеголихи, потом денди, потом чуваки и стиляги по-своему говорили. Всегда есть молодежный жаргон.

Но Гривна не дремала и не преминула вмешаться:

- В семье не без урода. Но ты умеешь и нормально говорить, а у них единой нормы еще нет. Разные виды речи не нарост на едином языке, а вроде каждый по себе. Общей правильности нет, это чувство в каждой социально-речевой среде зависит от самосознания и традиции. Переоценка ценностей впереди, русский язык не освободился от наследственных вериг славянщизны, да и иностранщина, дворянский салон небеспочвенно претендуют на роль законодателя моды и нормы. Ты же видишь, речь отца Григория и даже Липочки ощущают не столько как неправильную, сколько как разные правильности: правильно, дескать, но не по-нашему. При отсутствии общей базы нормой мог стать и щегольской жаргон - не страшная ли перспектива? Впрочем, жаргон, иностранщина и сейчас опасны. Ума за морем не купишь, коли его дома нет!

Настя уже не слушала. Кошмар! Как хорошо, что история уготовила русскому языку иную, неповторимую и счастливую судьбу. Славно, что передовые влиятельные умы - Кантемир, Тредиаковский, Сумароков, решительнее и умнее всех Ломоносов с его невиданно авторитетной "Российской грамматикой" 1755 г. - первой грамматикой собственно русского языка - позаботились о русском языке, упорядочили его, вывели понятие правильности (со всеми ошибками, передержками!) из постижения истинного пути его развития. В XVIII в. он уже наш, современный: произношение, грамматика, отчасти синтаксис, разве у отца Григория иные. Вот в словаре - кто в лес, кто по дрова. И письмо: вслух легче, чем самой читать, заглядывая через плечо Сергея Петровича.

Грамматика

Старые тексты вообще без знаков препинания, с титлами, ненужными буквами. Полный кавардак: те же яти и еры то так ставят, то эдак. Неграмотный первоклассник лучше напишет: пасадский - пасацкий - посадцкий, приказчик - прикащик, карова, салома, хадил и солома, корова, ходил, кавтан и кафтан (даже в одной бумаге!), вдава, дакумент, афицер, зделать, блиско, протчий, нарошно, ешче, общчество, ушчерб, шчастие. В книгах петровского издания и до него разнобой велик и в грамматике: от латинского языка переведе на славянороссийский, переведена, переведена бе, новопереведеся с галанского языка... Сплошные ошибки!

Гривна не согласилась, что ошибки. Когда неизвестно, как надо, что значит неграмотность? Искали, пробовали, как лучше, проще, ближе к произношению, легче для грамматики. Найдя удачный вариант, закрепляли его в правиле. Правила собирались, становились обязательными очень постепенно; как и понятие правильности, они часто были социально-групповыми, а не всеобщими. Это в XX в. смешно призывать к свободе орфографии. Гривна неделикатно напомнила про "каТку".

Правописание только еще складывается. Полемизируя отчасти с Ломоносовым, Тредиаковский об ортографии старинной и новой и о всем, что принадлежит к сей материи, вот как рассуждает: "Так писать надлежит, как звон требует, и каждая буква собою изъявляет ту причину (то есть определенный знак точно сего, а не того звона), по какой требует ея сие наипаче, нежели другое место склада". Поэтому опщчий, а не общчий, укас, а не указ, сретство, а не средство. Это противоречит уже сложившейся и живой до сего дня традиции сохранять произведения корень, ведя к смешению омонимов (плот и плод).

Гривна, урезонивая Настины смешки, напомнила:

- Современное белорусское правописание исходит именно из фонетики - и неплохо! В поиске правил орфографии естественно обратиться к произношению, но нельзя не считаться с традицией, грамматическими связями, различиями говора разных людей.

"Московское наречие не токмо для важности столичного города, но и для своей отменной красоты протчим справедливо предпочитается", - утверждал Ломоносов, но по звонам писать не призывал. Он учил, что правописание служит удобному чтению, "не должно удаляться много от чистого выговора, но и не закрывать следы произведения", т. е. выдвигал, наряду с фонетическим, и этимолого-грамматический принцип орфографии. Его книга ознаменовала переход от пестроты XVII в. к зримым контурам современного языка не только в грамматике, но и в правописании. В ней практически все современное: 30 букв (нет лишь щ, э, ё, й), унифицированная русская норма грамматики (дань книжно-славянским нормам незначительна: онъ; тоя, сея, моея, которыя, нашея; сорокъ, сороку, сорокомъ, о сорокъ...). Отец нашего языка начал научное осмысление и нормализацию литературного языка. Осторожно, но решительно утверждал народную его основу, но не порывал с традицией, изгонял славянизмы, но не все, а весьма обветшалые, зело невразумительные (обаваю, рясны, свене - заклинаю, ресницы, кроме).

Сумароков, хотя в "грамматике ваконодавцем быть не дерзал, памятуя то, что грамматика повинуется языку, а не язык грамматике", на деле унифицировал прилагательные: вместо добрии, добрые, добрая - одно добрыя. Держась в целом стародавних книг, он отрицал навыки делового письма (как и многие иные особенности приказных документов - понеже, точию, якобы, имеет быть).

В спорах выявились черты современной орфографии, самая необходимость единых правил. "Учащему, чтущему и пишущему должно свойство произношения, ударения, препинания и правописания в книгах знати, ибо всякого языка особое обыкновение в сих зрится", - читаем в учебнике начала XVIII века, устанавливающем обязательное раздельное написание слов, употребление запятых и точек: "За запятыми отдыхати, а точками цел разум определяти". Учебник опирается на книжные обычаи и предупреждает против излишнего следования московскому выговору: "Вместо е не гли ие, яко егда не иегда, вместо ф не глаголи х: яко Филипп, а не Хвилипп, фараон, а не хвараон..." Русское письмо уже изрядно упорядочено в "Учебнике для гимназий" 1797 г., "Кратких правилах ко изучению языка Российского" В. П. Светова 1790 г., "Сокращенном курсе Российского слова" В. С. Подшивалова 1796 г. Ни грамматика, ни словарь уже несопоставимы с книгами XVII в., примеры в них живые: Буде же ты человек, то помни, что ты такое. Скупой есть убог, поелику не он златом, но злато им владеет. Архаичными они иногда кажутся только из-за лексики: поруган яко раб, т. е. разруган как невольник.

Настя остановила всезнающую Гривну.

- Разграничение языка на три штиля без права их смешивать в одном тексте. Зачем это нужно было? Зачем сначала размежевываться, чтобы потом объединиться? Не проще ли преодолеть засилье блаженного сияния славяномудрия и сразу вовлечь в литературный обиход достойные средства живой речи? Они сами бы нашли свое место в промежуточных текстах опробования. Три штиля мешают синтезу, тормозят рост научной, журнальной, художественной прозы. Утверждая расслоение языка на пласты, они разобщают веками накопленное многообразие речевого богатства. Без них Пушкину было б легче собрать воедино все живое и по-новому перегруппировать на широкой народной основе.

- Давай окунемся в речевую жизнь XVII в., и ты поймешь, что даже гению Пушкина не слить бы гармонично в органичной системе всю ее разнородность, - сказала Гривна. - Плетью обуха не перешибешь! С легкой руки Ломоносова три штиля, размежевывая средства внутри языка, прежде всего объединяли их в одном языке, ограничивали книжный язык, открывали доступ народному в письменность. Фактом каталогизации средств разных языков, общей демократизацией они создавали почву для их сближения. Ведь не сразу была ока возделана для такого изменения мест слагаемых, от которого меняется сумма. Та же азбука...

И вот уже наши герои в столице Московского государства, только что оправившегося после Лжедмитриев и польско-литовских захватчиков, после пожаров, в которых не выгорел лишь Кремль да Китай-город.