С лодки скользнуло весло

В 1916 году я, шестнадцатилетний гимназист, вместе с двумя своими одноклассниками взял билеты на лекцию знаменитого по тем временам поэта Константина Дмитриевича Бальмонта. Лекция - афиши о ней были расклеены по всему городу - была озаглавлена "Поэзия как волшебство".

Все мы не в первый раз слышали Бальмонта с эстрады, и потому многие особенности и даже странности его внешности, так же как и манера, в которой он читал свои стихи, да и само поведение публики, пересыпанной неистовыми "бальмонтистками", все это было нам не впервой.

А вот содержание лекции нас заранее очень интересовало. Хотя, конечно, каждый из троих и ожидал от нее "своего", и запомнил наверняка в первую очередь то, что как раз ему оказалось ближе и понятнее.

Бальмонт умел в своих стихах играть звуковой стороной слов, как мало кто до него и в его время. Про него, пожалуй, можно было бы даже сказать, что он был мастером и художником не "слова" в его целокупности, а именно звуков, на которые распадаются или из которых строятся слова. Я жаждал услышать, что он нам по поводу своего немалого искусства скажет.

И вот на которой-то минуте его пышно построенной, темпераментно преподносимой лекции я насторожился и навострил уши еще пристальней.

"Я беру, - говорил Бальмонт (не удивляйтесь, если я буду точно передавать его слова: в том же 1916 году поэт выпустил стенографическую запись того, что говорил, отдельной книжечкой "Поэзия как волшебство"), - я беру свою детскую азбуку, малый букварь, что был первым вожатым, который ввел меня в бесконечные лабиринты человеческой мысли. Я со смиренной любовью смотрю на все буквы, и каждая смотрит на меня приветливо, обещаясь говорить со мной отдельно..."

Дальше Бальмонт невольно доказывал, что он именно поэт, а ни в какой мере не специалист по языку. Он делал страшную, с точки зрения языковедов, вещь: называл буквы (не звуки, а буквы!) гласными и согласными. А ведь даже гимназистам строго возбранялось путать два эти предмета исследования.

Поэт проявлял свои "поэтические вольности" и во многих других отношениях. "Гласные - женщины, согласные - мужчины!" - с совершенной безапелляционностью утверждал он, хотя не так-то легко понять, чем звуки "о", "у" или даже "ё" женственнее, нежели "ль", "ть?" или "мь". Уж не наоборот ли?

Поэт уподоблял гласные матерям, сестрам; сравнивал согласные с плотинами и руслами в течении рек... Но кто может помешать Гафизу сравнить даже навозного жука с падишахом?!

Бальмонт говорил долго, много, пламенно и пышно. Вот крошечный фрагмент из его лекции-книжки:

"Все огромное определяется через О, хотя бы и темное: стон, горе, гроб, похороны, сон, полночь... Большое, как долы и горы, остров, озеро, облако. Огромное, как солнце, как море. Грозное, как осень, оползень, гроза..."

Да, может быть... Но почему не "ласковое, как солнышко, скворушка, лобик"?

Не слишком убедительны такие перечни, если анализировать их спокойно, оторвавшись от ораторского пафоса поэта... Многое из сказанного им тут же терялось в фанфарах слов и образов.

Но вот наконец, перейдя от "гласных" к "согласным", он дошел до Л.

"Лепет волны слышен в Л, что-то влажное, влюбленное - Лютик, Лиана, Лилея. Переливное слово Люблю. Отделившийся от волны волос своевольный Локон. Благовольный Лик в Лучах Лампады... Прослушайте внимательно, как говорит с нами Влага:

С лодки скользнуло весло. 
Ласково млеет прохлада. 
"Милый! Мой милый!" 
Светло. Сладко от беглого взгляда. 
Лебедь уплыл в полумглу, 
Вдаль, под луною белея, 
Ластятся волны к веслу. 
Ластится к влаге лилея. 
Слухом невольно ловлю 
Лепет зеркального лона. 
"Милый! Мой милый! Люблю!" 
Полночь глядит с небосклона. 

Точности и курьеза ради укажу, что, читая это стихотворение, автор не произнес ни одного твердого "эл". Он выговаривал вместо "л" - краткий - "у": "С уодки сколъзнууо весуо..."

Как бы ни называл Бальмонт предмет, о котором он ведет речь, мы с вами ясно видим: он имеет в виду не "буквы", а "звуки" и только по нечеткости тогдашней терминологии заменяет один термин другим.

Будь "Поэзия как волшебство" издана в наши дни, не так-то было бы легко доказать, что он допускает тут путаницу. Но в правописании 1916 года было правило, разоблачавшее его.

"Я, Ю, Ё, И, - писал Бальмонт, - суть заостренныя, истонченныя А, У, О, Ы". Видите: "-ныя"! Прилагательные поставлены в женском роде. Значит, он говорит о буквах. Иди речь о звуках, на концах поэт поставил бы "-ные"...

Но не это существенно. Что Бальмонт не различал буквы и звуки - ясно: "Вот, едва я начал говорить о буквах - с чисто женской вкрадчивостью мною овладели гласныя!" - восхищался он. Но как бы ни думал он о буквах или звуках, как только стихотворный текст попадал на книжную страницу, на место звуков мгновенно вставали буквы, образуя видимый неожиданный графический узор напечатанного стихотворения.

Для вас верификационные фокусы подобного рода не новинка. Вы помните ломоносовские "Бугристы берега", написанные с не меньшей, чем у Бальмонта, изобретательностью, хотя с другими намерениями и целями.

Ломоносова там в равной мере интересовали обе "ипостаси" единства "звукобуква". Он мобилизовал слова с неодинаковыми, по мнению его противника, звуками "г", чтобы, изобразив все их при посредстве единственной буквы, доказать свою правоту в споре не фонетическом, а орфографическом: для двух разных звуков по многим причинам в данном случае достаточно одной, общей для обоих, буквы.

У Бальмонта, как это ясно, задача была иной: пользуясь одной буквой, он имел в виду поэтически утвердить равное смысловое значение обоих ее вариантов, свойственных русской речи. Заметьте: стихотворение искусно построено так, что в него входят только слова, в которых при чтении глазами обязательно есть буква Л, а при произнесении вслух - и звук "ль".

Вот как можно схематически передать их чередование:

Схема чередования звуков л и ль в стихотворении

"С лодки скользнуло весло" я вспомнил потому, что мы говорили о буквах, предназначенных передавать непалатализованное и палатализованное "л" в русском, славянских и латинском алфавитах.

Но воспоминания о таком стихотворении, построенном на "чистой аллитерации" (термин, к слову говоря, из времен неразличения буквы и звука: думают всегда о звучании составляющих стих звуковых единиц, а называют явление их повторения "ал-литера-цией", то есть "собуквием", а не "созвучием". Правильнее был бы какой-нибудь другой, столь же затейливый термин: "аллофония" какая-нибудь... Но это в сторону), воспоминания эти навели меня на мысли и о некоторых других, примерно этого же рода стихотворческих трюках и фокусах.

Начну со стихотворного отрывка в 14 строк (14 строк, как известно, содержит в себе "онегинская" строфа Пушкина). В этом отрывке 54 слова, 298 букв, но среди этих почти 300 различных букв - одна-единственная буква М.

Я говорю о XXXVIII строфе 4-й песни "Онегина".

Прогулки, чтенье, сон глубокий. 
Лесная тень, журчанье струй, 
Порой белянки черноокой 
Младой и свежий поцелуй, 
Узде послушный конь ретивый, 
Обед довольно прихотливый, 
Бутылка светлого вина, 
Уединенье, тишина - 
Вот жизнь Онегина святая; 
И нечувствительно он ей 
Предался, красных летних дней 
В беспечной неге не считая,
 Забыв и город и друзей 
И скуку праздничных затей...

Возьмите карандаш и исследуйте этот четырнадцатистрочный пушкинский шедевр со странной точки зрения: в каком числе содержатся в нем буквы нашей азбуки - каждая по отдельности.

Впрочем, этот подсчет уже проделан.

Число содержания букв русского алфавита в отрывке из 'Евгения Онегина' А. С. Пушкина

Я разделил на две партии те слова, которые при Пушкине писались через Е и через "ять". Учел я и слова, имевшие тогда на окончаниях "ер", "твердый знак". Вот уж делить слова на те, что с Я, и те, которые с I, я и не захотел, да и не стоило; во всем отрывке одно лишь слово "глубокий" оказалось написанным через "и с точкой", да и то, имея в виду, что рифмует-то оно с "черноокой". Возникает подозрение, не стоит ли у Пушкина тут "глубокой"? Проверить это по рукописи или очень точным изданиям я предоставляю желающим.

Строфа, приведенная мною, известна в литературе как некий курьез, как "Строфа с единственной буквой М".

Но возникает вопрос: что это? По сознательной ли воле поэта М исчезло из всех, кроме одной, строк этого отрывка или тут сыграл роль случай?

Можно ли дать на такой вопрос ответ? Проведя анализ буквенного состава строфы, какой я не поленился выполнить, а вы, полагаю, проверить, я думаю, некоторое предположение сделать можно.

Не будь в этой строфе только "ни одного М", это скорее всего явилось бы результатом либо случайности, либо какого-нибудь глубокого закона русской фонетики, который еще предстояло бы установить.

Однако в той же строфе отсутствуют Ф и Щ. Нет в ней и буквы Э. Почему вполне закономерно отсутствие Ф, вы узнаете детально, когда доберетесь до разговора о нем самом. Щ, несомненно, находится в нетях более или менее случайно. В началах и в корнях слов буква эта встречается не слишком часто, но изобилует в различных суффиксах, в частности в суффиксах причастий.

Стоило бы поэту ввести в данную строфу хотя бы одно причастие на "-щий", и буква Щ появилась бы в ней совершенно спокойно. Другое дело - почему

Пушкин не ввел сюда ни одного такого причастия; пусть пушкинисты ответят: дело тут опять-таки в случайности или во внутренних необходимостях поэтики этой строфы?

Но я думаю, что, скажем, вместо словосочетания "красных летних дней" с гениального пера Пушкина могло бы все же сорваться и "красных этих дней", и вот вам "э оборотное".

Однако речь ведь не о том, что М - редкая буква и ее просто нет в строфе по этой причине. М - буква довольно распространенная. В XXXVIII строфе "Евгения Онегина" она встречается преспокойно семь раз подряд. И если бы из всех строф романа только в этой она оказалась такой анахореткой или если бы я не мог вам указать в этой же цепочке строчек другой ей подобной от" шельницы, я, разведя руками, сказал бы: "Не знаю, для чего это ему понадобилось, но как будешь судить гения? Наверное, ему захотелось, чтобы тут оказались все буквы в разных количествах, а одна только буква М - в одиночку..."

Ну так вот: этого я сказать не могу. Вы, вероятно, уже обратили внимание: "Строфу с одной буквой М" можно с таким же успехом назвать и "строфой с одним Ц". А допустить, что Пушкину по каким-то высоким соображениям эвфонии понадобилось, чтобы в этих именно 14 строчках встретились "единственное М" с "единственным Ц", я никак не рискую.

Кто хочет, рекомендую проверить, нет ли в "Онегине" другой строфы с одним М или, может быть, с другой какой-либо "одной буквой". Чем черт не шутит: вот ведь обратил же кто-то внимание на это единственное М, а такого же единственного Ц и не заметил. Вас могут ждать разные открытия...