Суд Российских письмен

У Ломоносова есть неоконченное, к сожалению, произведение, широкой публике мало известное. То, что великий русский энциклопедист не довел эту работу до конца, тем огорчительней, что в ней он намеревался свободно и полно выразить свои взгляды на живые соотношения между русскими буквами и русскими звуками.

То, что дошло до нас от этого произведения, носит, по обычаям того времени, достаточно замысловатое, а по нраву самого автора - довольно ироническое заглавие: "СУД РОССИЙСКИХ ПИСЬМЕН ПЕРЕД РАЗУМОМ И ОБЫЧАЕМ ОТ ГРАММАТИКИ ПРЕДСТАВЛЕННЫХ".

Как обещано заглавием, в "пьесе" действуют "персоны" -- Обычай, Разум, Грамматика и, кроме них, Сторож, а также множество букв российской азбуки, занятых наподобие бояр еще очень памятной в ломоносовские времена допетровской Москвы, местничеством, самолюбивыми перекорами и соперничеством по, части возможно более "хлебных" и "теплых" мест в правописании.

Суд начинается с того, что важный вельможа Обычай, заслышав некий шум за сценой, спрашивает у Сторожа: в чем там дело?

Оказывается: "Пришла боярыня, которая завсегда в белом платье с черными полосами ходит и одно слово говорит десятью".

По этому краткому, но выразительному описанию и Обычай и Разум - - оба судьи легко догадываются: "Никак госпожа Грамматика?"

Уже самое начало показывает, что жанр, избранный Ломоносовым для своего сочинения, есть жанр отнюдь не академически строгий, а скорее развлекательный.

Сразу же выясняется, что у обоих Судей нет особой "предилекции" к этой даме.

"Куда какая досада! - говорит Обычай. - Она, право, весь день проговорит, да и того на одно правописание недостанет".

Наверное, устами Обычая говорит тут сам Ломоносов. Не то чтобы он был противником науки Грамматики; ему надоели бесконечные споры по грамматическим пустякам с его оппонентами Тредиаковским и Сумароковым, да и с более мелкими чинами "де Сьянс Академии",

"На одно правописание? - подхватывает ироническое замечание Обычая Разум. - Нет, сударь, она имеет такое особливое искусство, что об одной запятой может написать великую книгу..." Обычай горько жалуется, что "непостоянная госпожа Мода" мешает ему "удержать и утвердить в прежнем своем добром состоянии, что от меня зависит", "стараясь все то развратить или и вовсе отменить, что я уже давно за благо принял"...

...Сторож меж тем у входа ведет борьбу, не пуская в "зал суда" просительницу. Грамматика рвется в суд, утверждая, что ее "дело есть нужное". "Пусти ее", - приказывает Разум.

Добившись своего, Грамматика требует вмешательства Суда в дела ее подчиненных и подданных - "письмен". Положение тревожно: "Письмя письменем гнушается, письмени от письмене нет покою, письмена о письменах с письменами вражду имеют и спорят против письмен".

"Мы, - не без яда отвечает Разум, - знаем, сударыня, давно твои спряжения и склонения".

Обычай приказывает: "Пожалуй, говори как водится..."

Выясняется грустная картина. "Российские письмена давно имеют между собою великие распри о получении разных важных мест и достоинств. Каждое представляет свое преимущество. Иные хвалятся своим пригожим видом, некоторые приятным голосом, иные своими патронами, и почти все старинною своею фамилиею. Сего... их несогласия, прекратить невозможно".

Судьи, естественно, хотели бы увидеть тяжущихся, но со слов Грамматики выясняется, что это сложно. Буквы "существуют в разном образе". На улице можно видеть их "в широких шубах, какие они носят в церковных книгах", а в горнице "предстанут в летнем платье, какое надевают они в гражданской печати". Буквы, оказывается, могут ходить на ходулях, "как их в старинных книгах под заставками писали или как и ныне в Вязьме на пряниках печатают". Буквы... "наденут на себя ишпанские парики с узлами, как они стоят у псалмов в начале, а женский пол суриком нарумянится...". "Наконец, если видеть желаете, как они недавно между собою подрались, то вступят (они) к вам, сцепившись как судьи одним почерком (росчерком. - Л. У.) крепят указы..."

Эту цитату я привел, чтобы показать вам, что Ломоносов здесь имеет в виду именно буквы, а никоим образом не звуки русской речи. Его интересует именно графика, а не фонетика языка, и все споры, которые придется разбирать Разуму и Обычаю, суть споры графические, "азбучные", а не фонетические.

Я уже говорил, что четкое различие букв и звуков дело сравнительно недавнего времени; в старину эти понятия смешивались, и сам Ломоносов был в этом смысле "не без греха".

Но в данном случае никак нельзя заподозрить, что, пишучи "буквы", или "письмена", ученый мог подразумевать звуки, с ними связанные. Он описывает разные стили и шрифты - церковных книг, гражданской печати, даже вяземских пряников. Он говорит о "буквах на ходулях" и о "нарумяненных суриком"; а ведь самое слово "миниатюра" когда-то по-итальянски значило "заставочная, окрашенная суриком в красный цвет буква". В одном только случае он что "письмена" могут хвастаться "приятными голосами": вот тут речь зашла о звуках, но видно, что Ломоносов четко отличает их от самих "письмен", рассматривая звуки лишь как атрибут этих последних...

Вот между письменными знаками и имел он в виду устроить "судебный процесс".

Огорчительно лишь, что как раз с того места, где "Суд" предложил ввести в зал тяжущиеся стороны, задуманное Ломоносовым произведение и претерпело крушение. От него остались лишь наброски сооружения, местами весьма любопытного и поучительного, местами - смешного. Приведу сохранившиеся фрагменты текста.

"Первый А хвалится первенством в алфавите: Аполлон - покровитель наук, начинается с А; жалуется на О, что он был у евреев только точкою и ставился при других литерах внизу; когда же греки по рассуждению своих республик малых с великими сверстали, то и его с нами сравнили..."

Понять эту претензию можно. Как мы уже, наверное, теперь хорошо помним, "алеф", предок греческой "альфы" и нашего А, был "правофланговой буквой" в азбучном строю. Другой вопрос, что в той древности он означал вовсе не "а", а совсем на "а" непохожий звук, притом не гласный. Этого ломоносовский Аз помнить не желает.

Буквы же, соответствовавшей О, у древних финикийцев не было, да и быть не должно было. Ведь финикийская азбука не знала знаков, передававших на письме гласные звуки. Вначале даже никаких намеков на существование их между согласными не делалось; позднее их присутствие стало означаться диакритическими значками, точками под буквами... Видимо, на это обстоятельство и намекает заносчивый "потомок алефа".

Любопытен проскользнувший здесь по буквенному поводу намек на достоинства разных политических устройств. Ломоносов по меньшей мере без осуждения говорит о временах, когда греки "великих с малыми сравняли". Можно уверенно сказать, что безнаказанным такой намек на демократизм республиканской Греции мог проскочить только в рассуждении о буквах.

Впрочем, Он тоже чванлив и самонадеян. "Я значу вечность, - это потому, что круг и яйцо считались в свое время символом вечности, - солнцу подобен, меня пишут астрономы и химики, мною означают воскресные дни, мною великолепен язык славенский, и великая и малая Россия меня употребляет".

Он говорит Азу: "Ты так презрен, что почти никаких российских слов не начинаешь". По-видимому, Он получил неплохое филологическое образование: мы уже говорили о нелюбви языка русского к "а" начальному в словах. Он помнит, что в старославянском языке не существовало аканья, и все О произносилось именно как "о" (хотя оканья там тоже не было). Знает он и о том, что звук "о" в равной степени широко распространен и в крайне южных и в крайне северных говорах восточнославянских языков, в том числе в Малой Руси, то есть на Украине.

Буква Буки гордо именует себя "второй персоной в стате" - в ранге, за что получает незамедлительный нагоняй от Грамматики, которая согласным отводит второстепенное значение и грозит за неумеренные претензии "штрафом". Тут же звучит и тысячекратно повторенное в дальнейшей полемике по поводу "твердого знака", ставшее афористическим и преисполненное иронии ломоносовское выражение "Немой место занял, подобие как пятое колесо!".

До упразднения "ера" из нашей азбуки оставалось еще около ста семидесяти лет. Еще десятки и сотни профессоров и академиков будут доказывать не просто его "необходимость", но примерно такую же государственную, политическую опасность его исчезновения, как и по отношению к "ятю". А Ломоносов уже ясно увидел полную ненужность этой буквы во всех тех случаях, где она фигурировала именно как "твердый знак". Вполне возможно, что он и для разделительной функции "ера" придумал бы какое-нибудь изящное замещение.

Бурный спор происходит между Е и Ятем. Ять жалуется, что Е изгоняет его из "мста, владния и наслдия", которые писались именно через . "Однако я не уступлю! - кричит Ять. - Е недоволен своими селением и веселием (слова, писавшиеся через Е), гонит меня из утешения: Е пускай будет довольствоваться женою, а до дЪвиц ему дела нет!"

Только в наше время, в 10-е годы XX века, возникло своеобразное явление - "занимательно-научная книга". А ведь в этот "Суд российских письмен" строгий и суровый ученый, которого никак уж нельзя было обвинить в небрежности по отношению к одному из самых ему дорогих предметов изучения, вводит как раз начало такого "занимательного" характера. Он не возражает даже, если невзыскательный читатель гоготнет над незамысловатой остротой: букве Е - скучная жена, букве - веселые и юные дЪвы". Пусть смеются; лишь бы заломнили, что существует спор между учеными (не между буквами!) о надобности или ненужности двойного выражения звука "е".

ЛОМОНОСОВ находил возражения не только против "ятя", для которого видел все же некоторые исторические оправдания его существованию, но и против 3, этой "вновь вымышленной буквы". Он считал, что, раз уж мы и произносим Е на несколько ладов, не будет беды, если она же будет служить и в местоимении "этот", и в междометии "эй". А для чужестранных выговоров вымышлять новые буквы - весьма невыгодное дело! "Шум между литерами. Согласные не смеют говорить без позволения гласных..."

Ремарка требует пояснения. Ломоносов согласно пониманию того времени не различает строго буквы и звуки. Именно рассуждая о буквах, считали тогда, что гласные мы можем называть сами по себе, а "согласные", как следует из их определения, только с помощью гласных: "бе", "ка"... На это и намекает автор.

А переполох продолжается: Ферт жалуется, что Фита его "от философии и от филис (красоток) отлучает: пускай она остается со своими Θокой, Θадеем и Θирсом".

Фита говорит: "Я имею первенство перед Ф у Θеофана и Θеофилакта, и для того в азбуке быть мне после него невместно..."

Прозорлив был холмогорский крестьянин, родившийся "в уезде, где даже дворяне говорят неправильно", по свидетельству чванливого Сумарокова. В справочниках 1916 года пять Фадеевых и пятьдесят Федоровых - петроградцев показаны пишущимися через "фиту", а Ломоносову нелепость этой двойственности была ясна уже в середине XVIII века. Но "Суд" продолжается. Глаголь кичится тем, что, стоя в начале Грамматики (то есть слова "грамматика"), он вообще служит вместо латинской Н. Это намек на те споры с Тредиаковским, которые завершились известным стихотворением "Бугристы берега".

"Како" плачется на свое изгнание отовсюду, кроме греческих календ: "вместо меня уже прибавляется Г: гъ богу, гъ дому"...

Ломоносов имеет в виду явление озвончения глухого согласного "к" перед звонкими согласными в русской речи. Но, судя по упоминанию "греческих календ", он думал также и о К латинского алфавита, которая уже очень давно уступила во множестве случаев свое место букве С. В латинских словарях моей юности под заголовком "К" можно было увидеть только два слова: эти самые "календэ" - календы, да позаимствованное у карфагенян наименование их столицы Kartha-go - Карфаген. Все прочее писалось с С. В главнейших европейских языках звук "к" в большинстве случаев выражается через С, а К тоже применяется только в словах чужеязычных, заимствованных. Это, вероятно, и понудило K заговорить о "греческих календах", тем более что выражение "отложить до греческих календ" по-латыни значило - до "после дождичка в четверг" или "до второго пришествия".

Наш жалуется на Иже, что оно часто наряжается в его платье. Этот "иск" юридически довольно сомнителен, а орфографически относится скорее к начертательной технике нашего письма, к делам типографским.

В середине XIX века среди других типографских шрифтов появился и такой, в котором поперечная перекладина буквы И стала постепенно приближаться к горизонтальному положению, делая букву все более похожей на Я. И теперь, читая книги тех дней, так набранные, мы испытываем некоторое раздражение глаз - Я и И путаются.

Видимо, самому Ломоносову этот шрифт не слишком нравился. В Архиве АН СССР хранится рукописный титульный лист его работы "Краткое руководство к риторике". Слово "риторик" начерчено там так:

Не исключено, что именно этот "проект титула" находился перед глазами у автора "Руководства" в тот миг, когда он, по-видимому сочувствуя букве Я, отзывался о новомодном переодевании платьев в "Суде письмен".

"С и 3 спорят между собою в предлогах". Это понятно. В ряде случаев, когда превратившиеся в приставки предлоги "из", "низ", "воз", "раз" оказываются перед глухими согласными, "з" утрачивает звонкость своего произношения. Тут-то между 3 и С, по-видимому, и возникает спор.

Этим и кончается дошедший до нас фрагмент "Суда российских письмен". Мне он представляется вдвойне поучительным. Во-первых, это удивительный, один из самых ранних образцов русской научно-популярной литературы, ведомой путем живого, художественного слова. Во-вторых, из него ясно, как непрестанно занимали Ломоносова проблемы грамматики, фонетики, графики родного языка, в какие глубокие и многозначительные частности этих разделов языкознания он готов был при первой же надобности внедриться.

Это был и глубоко ученый и в то же время чрезвычайно объективный исследователь. Родившись в "окающем уезде России", где даже дворяне говорили "худо", он не стал защищать интересы "родных осин", а стал великим хвалителем московского аканья.

Но, столкнувшись с тем, что аканье имеет тенденцию усиленно расширять свои области, соблазняя "немного и невнимательно по церковным книгам учившихся" погрешать в писании, не выговаривая только, но и пишучи "хачу", "га-вари", - он справедливо ограничивает власть аканья в письменной речи: "Ежели положить, чтобы по сему выговору всем писать и печатать, то должно большую часть России говорить и читать снова переучивать насильно".