10.07.2015

Разговор на деревянном языке

23 июня 2015 в НИЦ "Мемориал" доктор филологических наук, профессор Европейского университета Николай Борисович Вахтин прочел лекцию «Советский язык и его последствия». Лекцию слушала Евгения Литвинова.

Казалось бы, советский язык – это тот же самый русский язык, на котором мы все разговариваем. Действительно, советский язык основан на русском языке, внешне похож на него, но далеко не тождествен ему. По функции, скорее, противоположен. Если любой национальный язык – средство общения, средство установить связи и прояснить смыслы, то советский язык – средство спрятать смыслы, подменить чем-то другим.

О языке как средстве насилия писал Оруэлл в романе «1984». Герои романа говорят на новоязе, и это способ управления мыслями, чувствами, поведением жителей утопической страны.

Советский язык родился вместе с советской властью. «Новые люди» сразу заговорили на новом языке, состоящем из слов–обрубков: Наркомпрос, Совнарком, партком, ЧК, ГПУ. Через эти короткие и непонятные слова транслировались команды от власти к обществу. Так дрессируют служебных собак.

Сегодня о том, как звучал настоящий русский язык, как строилась фраза в дореволюционной России, какова была интонация, мелодика языка, мы можем лишь догадываться. Искусство говорить на прежнем, настоящем русском языке, скорее всего, утрачено нами навсегда.

Но это самое поверхностное наблюдение о языке и речи до и после революции. То, что сразу бросается в глаза. Изменения затронули гораздо более глубокие слои языка, определили мышление советского человека.

Профессор Вахтин рассмотрел языковые явления и перемены в общественном сознании с точки зрения антрополога. Он остановился, прежде всего, на примерах послесталинского периода, когда из жизни и из речи советских людей исчезла крайняя, неприкрытая агрессия 1930-х («расстрелять, как бешеных собак»), исчезла более тонкая и более изощренная агрессия в сочетании с враньем и двоемыслием конца 1940-х – начала 1950-х (борьба с «безродными космополитами» и «низкопоклонством перед Западом»).

К концу 1950-х режим стал менее людоедским. Это отразилось и в языке, где в 1960-х – 1970-х – начале 1980-х на официальном уровне осталось одно сплошное вранье. Форма лишилась всякого содержания и от этого стала еще более выпуклой, объемной.

Советские ритуалы и описывающий их язык знакомы и понятны всем, кто застал СССР и помнит газеты с огромными передовицами, из которых невозможно извлечь крупицы информации, собрания, посвященные вопросам, бесконечно далеким от участников мероприятия. Но советские люди хорошо знали, как себя вести, что положено говорить и делать, а что не положено. Советский человек с детского сада и до седых волос был отлично натренирован в области официального этикета и успешно справлялся со своей ролью в этой пьесе.

Но зачем же мы играли в эту игру? Каков смысл этих советских заклинаний? На эти вопросы отвечал профессор Вахтин. Он предложил понятие «ритуализированная речь», то есть речь, построенная на заранее известных формулах, где важна не только лексика, но даже интонация. Смысл отодвигается на второй план, главное – сам ритуал, произнесение этих слов. Ритуал – это и есть смысл.

В нормальном общении высказывание может быть истинным или ложным, а в ритуальном – истинность или ложность не имеют значения. Высказывание или «правильное», или «неправильное».

Еще один термин, необходимый для понимания советского языка – «тоталитарный дискурс». Это означает, что ритуализированная речь разбухает, как раковая опухоль, и захватывает чрезмерно много областей. При тоталитарном дискурсе ритуал захватывает СМИ, любые публичные мероприятия, доклады, выступления: все дружно «одобряют братскую помощь Чехословакии (или Афганистану)». Ритуализованными оказываются даже художественные произведения, даже частное общение.

Везде, где верх берет ритуализированная речь, оппозиция «истинный/ложный» утрачивает смысл и подменяется оппозицией «правильный/неправильный». Что значит исчезновение оппозиции «истинный/ложный»? Это не значит, что все высказывания – сплошная ложь. Это значит, что в тексте могут быть и истинные высказывания, и ложные. При этом ложные высказывания ничуть не хуже истинных. Они равноправны. Все высказывания выполняют одну и ту же функцию. В тоталитарном дискурсе нет смысла говорить об истинном значении отдельных высказываний. Есть смысл говорить только о тексте в целом. Если он попадает в ритуализованную сферу, в нем автоматически происходит нейтрализация истинности. Если соблюдены ритуальные нормы лексики, интонации, – содержание не имеет значения. Ритуал обязателен для всех. «Человеческим голосом» в таком обществе не имеет права говорить никто. Даже Генеральный секретарь ЦК КПСС. Задача словесного ритуала – «создание ощущения того, что именно такое описание реальности, и никакое иное, является единственно возможным и неизменным, хотя и не обязательно верным» (Алексей Юрчак, 2014).

В советском «новоязе» слова-синонимы могут закрепиться в определенных словосочетаниях и приобрести несвойственное им положительное или отрицательное значение. Советское ритуальное словоупотребление подсказывает, что «поездка» – хорошее слово, а «вояж» – плохое. Соответственно, если в газете сообщают о поездке некоего официального лица – всё в порядке. А если кто–то совершил вояж – значит, сказал или сделал что–то неодобряемое. Советский язык – это часто язык намеков, «эзопов язык». Разницу между «поездкой» и «вояжем» невозможно перевести: при переводе эти нюансы утрачиваются.

В «правильной речи» не должно быть ничего нового, она должна быть построена на формулах–клише. «Неправильная речь» непредсказуема. В тоталитарном обществе «неправильная речь» существовать не может. «Тоталитаризм не допускает никакой деятельности, которая не была бы полностью предсказуема» (Ханна Арендт).

В основу тоталитарного дискурса кладется не просто ложь, но чудовищная ложь. Сознательная, намеренная ложь, причем автор не боится быть уличенным во лжи. Когда ложь чудовищна, она перестает быть ложью и становится фактором, нейтрализующим истину: «Ужасный, деморализующий восторг, возникающий от одного предположения, будто гигантская ложь и чудовищный обман смогут... утвердиться как безусловные факты, что человек будет в силах менять свое прошлое, как захочет, и что разница между правдой и ложью уже не будет объективной, а станет... делом власти и хитроумия, давления и бесконечных повторов» (Ханна Арендт). Вот так возникает советский язык, или тоталитарный дискурс.

Существуют ли признаки тоталитарного текста? Их несколько.

Есть такой прием – сочинение: союзом «и» соединяются понятия, которые не являются синонимами, но контекст выдает их за синонимы и даже за нечто единое. Например, коммунистическая партия = весь советский народ = всё прогрессивное человечество. Появляется параллелизм, тождественность этих слов. Собственное значение этих слов пропадает. Все они уже значат что–то другое. Что именно – трудно понять, но это и не важно. Это способ стереть реальное значение слов. Если вдуматься, то эти слова – совсем не одно и то же. Но вдумываться не нужно. Эти словосочетания должны заставить вас проглотить текст, минуя сознание.

Еще один прием – ироническое цитирование. К слову добавляется эпитет, заставляющий усомниться в смысле слова. Слово заключается в кавычки: пресловутая «советская угроза», так называемая «свобода личности», так называемые «свободные выборы», «гуманистическое» блеяние «либеральной прессы». Кавычки, ставящие слово под подозрение, были особенно популярны у Ленина.

Третий признак – Манихейский словарь. Словарь тоталитарного языка делится на светлую и темную зону.

Гонорифические слова (хорошие, светлые): коммунист, пролетариат, народ, прогрессивный, революция, солидарность, борьба, красный, героический, материализм, мир, непобедимая (Советская армия), завоевания (Октября), авангард (рабочего класса). Могут быть употреблены только в «хорошем, правильном контексте». Финны в 1939 году (или венгры в 1956 году) не могут быть названы «сражающимся героическим народом». Это не народ, а бандформирования, белофинны, наймиты, которые воюют за империализм против авангарда мирового пролетариата, это реакционеры, а не герои.

Пейоративные слова (плохие): капитализм, империализм, милитаризм, фашизм, реакционный, буржуазный, неоколониализм, тоталитарный, холодная война, религия. Такие слова даже в словарях имели специальные негативные пометки.

Нейтральные слова (могут использоваться и в положительном, и в отрицательном значении, зависят от контекста): демократия, свобода, пропаганда, безжалостный, ненависть, беспощадный. «Энгельс учил проявлять беспощадную ненависть к врагу». Враг – это плохо. Значит, беспощадная ненависть к врагу – это хорошо. «Латиноамериканский диктатор ведет беспощадную войну против народа Никарагуа». Народ – это хорошо. Значит, беспощадная война против народа – плохо. Любое понятие из этой группы может быть или пролетарским, или буржуазным, или хорошим, или плохим, или правильным, или неправильным.

За несколько десятилетий советской власти выработался язык, который французы прозвали «деревянный язык». Этот язык действовал, прежде всего, на своих. Люди, которые жили внутри этого дискурса, слыша такие слова 24 часа в сутки, повторяя «магические формулы», естественно, оболванивались. То есть, люди научались игнорировать оппозицию «истинно/ложно» и заменять ее оппозицией «правильно/неправильно». В результате три поколения советских людей в собственных высказываниях не могли отличить истину от лжи.

Как только тоталитарная система зашаталась, это сразу отразилось в языке. Так, появился свой язык у Перестройки: вдруг все почувствовали «ветер перемен». Взрослые люди сообщали, что они прочли то–то и то–то и у них «открылись глаза» на страшные события недавней истории, будто всю жизнь они прожили в какой–то другой стране.

Формально советский язык ушел в прошлое в августе 1991 года. С двоемыслием – визитной карточкой СССР, – казалось, покончено навсегда. Возврата к прошлому нет и быть не может. Прививка, полученная в СССР, должна была научить нас безошибочно распознавать фальшь, пропаганду, зомбирование словесными клише. Но оказалось, что антитела на эту инфекцию выработались только у небольшой части общества.

Спустя 25 лет мы вернулись в мир, где российская пропаганда работает по советским лекалам, и эффект не хуже прежнего. В официальных российских СМИ нет «украинского народа, сражающегося за свободу», а есть «бандеро-фашисты, устроившие переворот». Применительно к украинцам нельзя употреблять хорошее слово «народ», можно только плохие: «фашисты», «хунта». Воевать с украинцами – это невозможно, но воевать с фашистами – это абсолютно правильно.

Даже свободный доступ к информации через интернет – не помеха телевизионному вранью и мифотворчеству. Советский человек, действительно, многого не знал и не имел возможности узнать, а россиянин не желает знать и категорически отказывается думать самостоятельно.

Самое примечательное, по-моему, это то, что мы не просто вернулись назад, на предыдущий виток собственного развития, мы очутились в одном из наиболее мрачных советских периодов. Есть ощущение, что позднесоветские люди были в чем-то умнее, трезвее нынешних россиян: в 1970-х, соблюдая официальные ритуалы, никто не относился к ним всерьез. Люди четко осознавали границу между общественным (фальшивым) и приватным (настоящим), разницу между собой и властью. А наши современники добровольно глотают телевизионную похлебку, верят в страшных «укро-фашистов» и напоминают советских граждан 1948 года, того самого года, когда Оруэлл написал «1984», перевернув цифры. Фактически, мы возвращаемся то ли в собственный 1948 год, то ли в оруэлловскую антиутопию.

Евгения Литвинова

Источники:

1. cogita.ru