Бессмертный Язык и смертные языки

Эти процессы не повторяли развития социальной действительности: она лишь не мешала развертыванию потенций самой материи языка, порой стимулировала их.

Но в языке есть одна область, где связь изменений с явлениями, лежащими вне языка, очевидна. Это словарь: исчезла древняя община - и ушло ее название вервь, появился новый орган власти - и с ним слово совет. Вещи и слова - интересное соотношение, непосредственно приводящее в действие словообразование, заимствование, переосмысление и иные процессы. Отсюда нередко проистекают перемены и в грамматике. Названия лиц, переносимые на механизмы, расшатывают, скажем, категорию одушевленности: вижу спутник, сломал дворник - о космическом корабле, о стеклоочистителе.

Правомерен вопрос: является ли развитие языка поступательным движением, становится ли он, изменяясь, лучше? Был бы русский язык хуже, если б в его основу лег говор не Москвы, а, скажем, Новгорода? Сохранив оканье, мы имели бы меньше орфографических ошибок. При всей самобытности глагольного вида нельзя не признать, что выражаемые им оттенки мысли можно изобразить и формами времени. Пожалуй, только обогащение словаря - бесспорное совершенствование.

Изменений много. Некоторые ведут к прогрессу - относительному, когда просто упорядочивается, упрощается сам язык, и абсолютному, когда он приводится в большее соответствие с нуждами мышления и общения. Устранение исключений в спряжении глаголов на -ать улучшает систему, но лучше ли она от этого для формирования мысли и ее передачи? В замкнутых подсистемах абсолютный прогресс языка как действительности мысли и сознания, как орудия общения сомнителен, спорен. В качестве примера приводят обычно утрату двойственного числа, имевшего особое склонение и спряжение.

Лектор спроецировал на экран устрашающую по сложности таблицу древнерусского склонения и спряжения. Водя указкой, читал: та добрая плода, тою доброю плоду, тема добрыма плодома...; ва знаете, знаста, еста знала... Это не множественное число! Бока, берега, рукава мы осмысляем сейчас как множественное число и даже по аналогии говорим дома, города, трактора. На самом деле это двойственное число, настоящая древняя форма множественного числа хранится в обороте руки в боки. В среднем роде оно оканчивалось на И, а множественное - на А; поэтому уши, плечи, очи - если два, а если больше, то, как еще у Пушкина: И первым снегом с кровли бани Умыть лицо, плеча и грудь.

Двойственное число отражает первобытные представления: один - два - больше двух. Отвлеченно-математическое понятие единицы и множества, соотношение один - не один, фиксируясь в языке, привело к его утрате. Если язык - видение мира, движимое выбором и свободой, то закрепление определенного варианта выражения среди других надо признать более точным соответствием языка действительности. Тогда утрата двойственного числа рисуется новшеством развивающегося абстрактного мышления, облегчающим оформление мыслей и обмен ими.

Только стал ли от этого язык лучше? Лектор усмехнулся: ведь уходя, двойственное число оставило нелогичный родительный падеж после слов два, две, три, четыре (на деле это именительный двойственного), который во множественном числе естественен, ибо другие числительные были существительными, как ныне десяток, дюжина, сотня, тысяча.

Жизнь языка - это и драма языка. Однозначно истолковать даже утрату двойственного числа как прогресс трудно. У каждого поколения свой мир понятий, которому соответствует и язык.

Вот курьез, показывающий, что предки не глупее нас, хотя думали не так, как мы. Летописец о захвате вещим Олегом Киева сообщает: придоста к горам киевским. Почему не приде? Описка? Разыскания показали, что нет, написано именно то, что нужно. Дело в том, что при Олеге был малолетний князь Игорь - в глазах древних поход возглавляли двое. Как видите, язык всегда совершенен для общества, которое обслуживает. Это нам иногда не хочется понять чужой логики и кажется, что язык хуже, неразвитее. Это не только по отношению к ушедшим, но и нынешним народам и языкам!

Современный русский язык обслуживает передовое советское общество; он совершенен и перестраивается неохотно, лишь обогащая словарь и стилистику. Его характеризует упорядоченность фонетики и грамматики, строго обязательные нормы, например орфографические правила. Ведь это исторически сложившийся, умом и трудом поколений обработанный литературно-национальный язык великого народа.

Нормы литературного языка цементируют речь всего общества и противостоят диалектному и индивидуальному многообразию. Они происходят не из интуитивного представления о правильности, а из сознательной кодификации в словарях, грамматиках. В школе за нарушение нормы наказывают двойкой! Допускаемая вариативность норм обычно не избыточна, привязана к стилю, к смыслу. Норма опирается на массовое и регулярное употребление, на авторитеты, на научные исследования. Суть литературного языка в стабильности, а норма двойственна, ибо и предписана речевой практике, и из нее, собственно, извлечена. Еще Ломоносов заметил, что хотя грамматика "от общего употребления языка происходит, однако правилами своими показывает путь самому употреблению". Норма имеет разную крепость (строга в орфографии, либеральна в произношении) и разный характер (один - в морфологии, совсем иной - в стилистике, где вообще заменяется общими ориентациями, следованием лучшим образцам).

И все же все нормы подвержены влиянию, прежде всего влиянию свободной и прихотливой, раскованной разговорной речи. Велика и роль поэтов, писателей, допускающих отклонения от норм в речи персонажей, в словотворчестве, в создании "своего языка" в интересах идейно - изобразительского замысла. Свои особенности имеют и входящие в литературный язык "языки" науки, делопроизводства и других сфер. Норма питается и обычаем, и живым употреблением; поэтому и современный литературный язык пусть замедленно и осмотрительно, но меняется.

Настя устала. Очень уж все заумно. Распространение грамотности ведет к отказу от чересчур сложной языковой ситуации. Или наоборот? Развитость литературного языка заключается в его усложненности... Но тут лектор как раз и закончил: спасибо за внимание, надеюсь, что некоторые из вас увлеклись проблемами жизни языка...

Надежда лектора сбылась. Мертвые формы засели в голове, захотелось сочинять: аз есмь была в школе ся учила. Плюсквамперфект, потому что давно прошедшим утром. До того как в МГУ бежах и лекцию слушаах. Нет, лучше аорист бегох и слушах, а не имперфект: ведь побежала, прослушала, а не бежала, слушала. Про двойственное число тоже славно: моя родителя еста уехаща аще квартире аз есмь едина. Блеск!

Чтобы не ошибиться, Настя полезла в энциклопедию, полистала учебник истории русского языка. В нем ее очаровала своей непостижимостью фраза о развитии языка - "прерывистая непрерывность". Говорилось о праславянском, древнерусском, книжно-славянском, старорусском, современном русском языках - и все это в одном родном языке! Много интересного, но не поняла: как это язык, изменяясь, перестает быть самим собой? Сейчас русский язык иной, чем прежде?

Неужто я не поняла бы прямых своих предков? Одноклассница Халима своих, ясное дело, не поймет: по-таджикски она не знает. Ее семья, переехав в Москву, говорит по-русски, а оставшиеся на Памире старики родственники говорят по-таджикски. Воробьевы же ниоткуда никогда не приезжали, они всегда в Москве жили, с незапамятных времен. Папа прикидывал: 28 поколений извечно рождались и жили здесь, пусть роднясь с приезжими или отлучаясь ненадолго. Мы были москвичами, когда и Москвы еще не было.

Порывшись в отцовском столе, Настя извлекла допотопный тяжелый обруч. Если верить папе, он из серебра, очень старинный и как-то смешно называется, да - гривна: потому что носили как украшение, на шее, на загривке. Делали их из римских монет или византийских, арабских. Привозимые из дальних стран, они были для древних славян скорее сырьем для украшений, чем средством накопления и торговли. Какой-то Настин прародитель этот шейный обруч выковал, и Воробьевы его по наследству из рода в род передавали.

Она представила себе: пращур вручает его предку помоложе. Лопочет себе по-древнерусски, борода у него трясется от негодования, потому что младший его не понимает.

Ясное дело, папа не скажет кайф, не сечет, возникает, по ящику передавали, а дед этого бы вообще не понял, как мы забыли родные ему примус, керогаз, репродуктор. Не было радио, телевизора, метро, транзисторов и магнитофонов. Ушли ненужные звуки, что-то изменилось в грамматике. Из-за этих мелочей язык перестал, как выразился лектор, быть идентичным самому себе?

Тут Настя вспомнила, как трудно узнавать слова, когда их украинцы по-своему произносят: готель, вулиця, площа, вона не може вас проводжати. И признав, что мисто - это место, поди догадайся, что это еще и город. Многих слов у нас вообще нет: зупинка автобусу, працювати, радянський, перемога. Настя, когда с папой в Киев ездила, мало что понимала. Непривычных звуковых обличий, форм, слов не меньше, видно, и в древнерурском языке. Значит, в непрерывной цепи коренных москвичей в разное время был разный язык? Неужели было такое, что некий Воробьев-внук перестал вдруг понимать своего деда или прадеда?

Настя вопрошающе потерла обруч, свидетель рода. Поласкала, погладила: гривна, гривенка. Надела обруч себе на шею и... уловила глуховатый голос, словно бы пришедший из глубин веков:

- Русский язык один и тот же. Как земля, река, лес. Как Москва. Но разве нынешняя восьмимиллионная столица такая же, что и мал деревян град, в котором князь Юрий Долгорукий пировал со своим союзником? Она постоянно меняется, оставаясь Москвой. Ее жители всегда ощущали, что живут в том же городе, хотя сносили старые, строили новые здания: она ведь не сразу строилась! Любые Воробьевы, жившие одновременно, понимали друг друга и то, что написали умершие до их рождения далекие родственники. Что-то терялось, что-то появлялось в речи каждого нового Воробьева, но таким темпом, что не мешало взаимопониманию.

Вернувшись в родной город после долгой отлучки, москвич восклицает: Москву не узнать! Пока на глазах возникает новое, сосуществует со старым, живущим века, и устраняемым, обветшалым, удивления нет: Москва как Москва. Переход из одного состояния в другое не одномоментный взрыв, а преемственное накопление новшеств в отдельных местах, даже в эпохи стремительной перестройки.

Новое качество обнаруживаешь, лишь сравнив удаленные друг от друга моменты. Современный язык начался не в 1750 г., хотя ясно, что в конце XVIII в. он уже был, а в начале, при Петре I, его еще не было.

Живя вместе, мы не замечаем, как меняемся, но ты можешь не узнать одноклассника, когда встретишь его через лет десять после выпускного бала. И мы сейчас не можем читать свободно написанное даже в XVII в., а чтобы прочесть рукописи старше XIV в., надо специально учиться. Трудность тут не в старой азбуке, а в непонимании языка. И все-таки это один и тот же русский язык.

Для непрерывного опознания языка надо сличать его не реже, чем раз в 60 - 100 лет, - таков, как утверждают ученые, наблюдающие смену биологических и социальных поколений, примерно период, на протяжении которого язык кажется неизменным.

Преобразование языка не есть старение. Его жизнь - "непрерывная прерывистость", а сам он - "прерывистая непрерывность". Каждый его элемент одновременно развивается, что замечают последующие поколения - когда он совсем изменится, и неизменно функционирует - когда его движение незаметно для пользующихся им. Язык еще маскирует сдвиги устойчивой сбалансированностью всех своих элементов. К тому же отрезки реального общения удлиняются: люди дольше живут и сознательно замедляют скорость языкового изменения, чтобы не терять доступ к ценным книгам, теперь и звукозаписям от уходящих поколений.

- Так я пойму или нет своих предков? - подумала Настя, освоившаяся с волшебством и сбитая с толку рассуждениями.

Голос объяснил-озадачил:

- Тут еще проблема отцов и детей. По условиям жизни, образу мыслей, интересам ты ближе к сегодняшней венгерке, чем к древнерусской девице. Вспомни лектора: у каждой эпохи свой взгляд на вещи. Прихоти царского двора, набеги врагов и пожары, в которых город то и дело выгорал дотла, мор и голод, запасы дров и еды на зиму - сотни тем, составлявших содержание общения, ничтожны и чужды для потомков древних москвичей, обсуждающих сообщения газет и программы "Время", покупающих свежий хлеб в магазине и вызывающих по телефону слесаря, если случится перебой в водоснабжении.

- Неужто так уж и не о чем нам поговорить, встреться я по волшебству с предком?

- Почему, нашлись бы темы! - успокоила Настю Гривна. - Время идет рядом, но его не видно. Все на него оглядываются, оно ни на кого не смотрит. Всему свое время, и у каждого свои песни, свой язык. У предков нет того, что есть у нас. У нас не все, что было у них. Язык мудро отбирает народный опыт и вкус: из комбата, комлата, конбната, кондата живет лишь комната.

Но есть и вечное. Национальное единство и гордость, без которых нет преемственности и великой культуры, не волнуют лишь "Иванов, не помнящих родства". Москвичи Воробьевы - однолюбы, всегда бережно хранили память и преданность Родине. Они заслужили для правнучки роскошь исполнений желаний. Хранитель рода может свести тебя с любым предком, в собственности которого находился. Сама и убедишься, понятен ли тебе их язык, есть ли общие темы разговора.

Только условие: они не могут тебя видеть и говорить с тобой. Им не дано знать, что известно тебе. Вопрос, могут ли они понять тебя, останется без ответа.

Будем останавливаться, где интереснее, хоть раз в столетие, чтобы увидеть, послушать русский язык на разных этaпax его истории... Вперед, т. е. вниз по лестнице, веками ведшей вверх!

И вот Настя на Николаевском вокзале прошлого века, рядом с журналистом Воробьевым, который встречает приятеля из Петербурга. Вокзал снаружи тот же, что нынешний Ленинградский, но на площади он один, а вокруг какие-то склады, вереницы извозчиков.